Как вернувшийся Данте

Лишь (не принадлежащее тебе) Первородство – может (если восхочет) помочь; разве что: помощь Первородства – только лишь в предъявлении невообразимой меры: сможешь ли быть вровень тому, что изначально – экзи’станс экзи’станса, чистота чистоты и душа души, и знать не знает ни добра и зла, ни смерти?

– Это вряд ли, – сказала смерть.

Смерть – вот только что стояла (вместе с Золотозубым, разве что – незримо) за спиной Стаса; но – скоро ей предстоит посмотреть Стасу в лицо!

Она спросила у Золотозубого («здешнего» Цыбина):

– Ты видишь, каким ты ему видишься?

– Ничего интересного он не видит.

Смерть усмехнулась:

– Пока ничего. Дальше будет дальше.

Он сказал – на это (и все они, ученики Лилит – сказали бы на это):

– Ты, смерть, всегда пустословишь.

Но – она тоже умела играть словами и людьми:

– Ты ошибаешься, я всегда пусто-славлю. Кстати, твоя Единственная Женщина – тоже пусто-словит (и все женщины – тоже).

Будь Золотозубый – Пентавером (отцеубийцей в теле поэта, к которому прибавлена энергия ци серийного душегуба), он бы обязательно подумал об Ариадне; впрочем, попутчику Лилит – не след думать об оче-видном:

А будь ты – «настоящий» ты, как бы ты («составной») подумал об Ариадне? А вот как:

Итак – ты маленьким Люцифером нисходишь в Лабиринт своей падшей природы, не предвидя опасностей и не умея называть их по имени (вот одна из причин снисхождения Яны к поэтам, подвижникам именования), и с пути ты неизбежно сбиваешься – ведь ты не нуждаешься ни в каких ариаднах! Которые жаждут, чтобы из Лабиринта ты выбрался именно к ней.

Но – без Ариадны ты остаешься один на один с Минотавром собственной совести (ах, и здесь христианство с его символикой Вести: припомним эту странную встречу в убогой келье!); предположим, ты погибаешь, но погибель твоя происходит так далеко от понимания людей, что они ее не чувствуют – а ты уже не можешь вернуться назад! Тебе не вернуться даже к состраданью людей и стать их преданием; из тебя получилась еще одна прекрасная неудача…

Каково тебе без Ариадны?

– Да, каково? – спросила у «всего» Адама (то есть – у всех его я) его личная смерть. Потом пред-ло-жила (как всегда, предло-лживо):

– Пусти меня к нему. Будет забавно.

– Ничего забавного. Пока смотри. Пущу к нему позже.

– Хорошо.

Поэтому – какое-то время Стас ещё оставался неподвижен. Что-то его тревожило, что-то было просыпано по краям его заключенной в падшую форму души; но – две торопливо выпитые рюмки уже просыпались в нем и напоминали о несостоявшейся третьей (и дрожь его нервов стала куда-то мягко уходить)!

Более того, он до-пил-таки остатки из третьей рюмки; но – тогда-то и прозвучало: до! Которое – сам на себя накликал.

Этого грома, разумеется, никто не услышал (хотя – опять вослед рюмке бесполезным набатом ударило его сердце), ибо – окружившая его сейчас «аура» (судьба-смерть – чувство запертости; где же ты, Лилит-неизбежность?) всё ещё не явилась ему воочию; но – марево кабака вдруг как бы приблизилось и в каждом своем мо’роке стало до боли отчетливым!

Как будто каждый(!) мрак был протерт слезами.

Такова была вторая странность сегодняшней ночи; разумеется – самой первой ее странностью являлся этот удивительный (впоследствии обнаружилось, что место оказалось пусто) кабак (экзистенциальность на экзистенциальности сидит и экзистенциальностью погоняет)!

Публики такого ранга попросту не могло наличествовать (во всей её обильности) – среди вызывающе нищего и даже вульгарного антуража (места и времени); «эта» публика – всем своим видом должна была требовать: сделайте мне «всё» (то есть место и время) и красивым, и понятным.

Согласитесь, «составному» отцеубийце Пентаверу – «это» очень красиво: непосильным трудом великого народа (создателя великой цивилизации) обожествить «наилучшего» своего представителя; дабы он («наилучший» – «наилучшим» образом) – предстал уже обоженый и в небесном огне обожжённый.

Дабы «здесь и сейчас» – возмог превозмог тленность в каждом своём подданном; согласитесь, в этом есть нечто равное Вавилонскому Столпотворению.