Как жаль, что так поздно, Париж!

Ничего не написал Лёле про то, что у соседей на Знаменке – горе. Однажды ночью пришли и забрали отца Ирминой подружки Мани. Генрих дежурил в редакции, не видел, как забирали. Видел только, как утром билась головой о никелированную спинку кровати Манина мать Дарья Петровна. «За что его, Генрих Александрович, – кричала она, – кому он плохое сделал?!»

«…Как ты бежала по Пречистенскому бульвару, мне никогда не забыть…»

Если бы знать, за что, можно было бы хоть как-то успокоиться. Если бы знать, что забирают за что-то!

Приехав в Москву, Лёля не сразу собралась на Знаменку, все какие-то дела в новой квартире, тысяча дел. Но узнала про Григория Дмитриевича сразу. Еще на вокзале Ирма спросила: «Мы к Мане едем?» Подумать только, не забыла Маню! И тогда Генрих сказал по-немецки: «Еs ist verhaftet»[14] – «Кто?» – испугалась Лёля. «Григорий Дмитриевич», – печально сказал Генрих.

И вот с замирающим сердцем она едет на Знаменку. Нет ничего грустнее старых обжитых мест!..

Григория Дмитриевича, скромного, тихого человека, забрали, оказывается, за то, что он (трудно поверить!) хотел взорвать московский водопровод. Наплакавшись с Дарьей Петровной, Лёля спешит в Марьину рощу, где, как ее уверяли, есть зеленый шелк. Ей непременно нужен зеленый на шторы для большой комнаты, в которую она позавчера так удачно купила темно-зеленые кресла. В детской будут кремовые шторы, а в большой комнате – зеленые.

В Марьиной роще никакого шелка, конечно, нет, и Лёля еще успевает заехать в ЦАГИ, так теперь называется продовольственный магазин на бывшей Немецкой, и уже оттуда – домой.

Генрих дома. Удивительно! Так рано. Что-нибудь произошло? Нет, просто отменили совещание. И этот редкий прекрасный вечер – надо же такому случиться! – кончается их первой серьезной ссорой. Настоящей ссорой с невозможными словами («Как я мог жить с тобой до сих пор!»), с хлопаньем дверями (она оделась и ушла из дома), с примиреньем (во дворе, куда он выбежал за ней), со слезами (должно быть, слышали соседи) и долго, долго не утихавшим чувством стыда. Как стыдно, господи, как стыдно, что она посмела так думать и сказать об этом Генриху!

– Может быть, – сказала она, – Григорий Дмитриевич в самом деле в какой-нибудь вредительской группе, и поэтому его арестовали?

О, что тут началось! Конечно, он мог бы не кричать так, не пугать детей. Но он кричал и даже ударил ладонью об стол, и стакан, из которого он собирался пить чай, со звоном покатился на пол.

– Надо быть идиоткой! – кричал он. – Вы и есть идиоты!

– Кто это «вы»? – спросила она, дрожа, испугавшись этого неслыханного тона.

– Вы, русские, вот кто! Вам говорят – вредители, вы верите! Вас сажают ни за что – вы верите, что за что-то. Моя собственная жена, selbst meine Frau, – кричал он, путаясь в немецких и русских словах, – selbst meine Frau glaubt daran, верит в это. Да вы же полные идиоты!

Это «вы», «вас» было особенно оскорбительно, как будто он уже отделил ее от себя.

– Ты же не была такой дурой, когда меня забирали в ГПУ! Что же теперь-то случилось? Was ist los?

Она выскочила на лестницу и бросилась во двор. Was ist los? Что случилось? Ах, ты все еще не понимаешь! Хочу жить, жить! Не просыпаться по ночам от страха, не бояться за детей… Хочу верить, что тебя не арестуют, ведь ты не взрывал водопровод, пусть забирают других, которые, может быть, хотели его взорвать… Он целовал ее руки, слизывал с губ соленые слезы.

– Прости меня, – говорил он.

– Нет, нет, – она качала головой. – Нет, это я виновата.

– Ты ни в чем не виновата…

– Я просто сошла с ума.

Вечер давно перешел в ночь, а ночь в следующий день, первый день декабря тридцать четвертого года.

Из дневника Елены Гараи:

«23 апреля 1935 года

Я говорю сейчас Марте: “Оставь флажок в покое, не тереби его”. А она: “Зацем его оставлять в покое? Ему на Первое мая надо идти, а не в покое”.

Ирма вчера говорит мне: “Мама, запиши, я стишок придумала”. И диктует:

Под Первое мая к этой Кремлевской стене
Люди приходят.
Недавно стояла машина с гробом,
В этом гробу лежит наш Киров…»