Как жаль, что так поздно, Париж!

То, что приговорили к расстрелу, а потом освободили, кажется не просто чудом, а чем-то невероятным, даже сомнительным: вдруг передумают, решат, что ошиблись? После первых дней с их оглушительной радостью наступило отрезвление. Ничего еще не известно, ничего, ничего. Да и как радоваться, если Ласло не вернулся? И непонятно, как жить дальше: работы не дали, в партии не восстановили. Генрих пропадает где-то целыми днями – где? Приходит мрачный, Лёля боится спрашивать. Хорошо хоть она работает, хоть этот небольшой заработок у них есть. Лёля берет в издательстве немецкую корректуру, можно работать дома, и дети под присмотром. Считается, что они ничего не знают, не понимают. Генриха, как и в первый раз, забрали с работы. Лёля (судьба милостива) не видела, как уводят. Увидеть – умереть. И дети не видели.

Из дневника Елены Гараи:

«17 ноября 1937 года

Марта сегодня: “А я знаю, в чем дело, все знаю”. И на ухо мне, чтобы не слышал Генрих: “Папу выключили с работы”».

Становилось немного легче, когда приходила Эрика. Эрика, умевшая обо всем, даже о самом страшном, говорить смеясь. Давно, еще в двадцатых годах, Лёля ревновала Генриха к Эрике. Казалось: кто же может устоять перед ней? Все было красиво в этой женщине: и как курила, изящным движением тонких пальцев стряхивая пепел, и как смеялась, откинув голову. Эрика работала на радио переводчицей. Никто из своих не звал ее Эрика, только – Лани. Это была ее партийная кличка. Однажды она показала Лёле клеймо, выжженное на ее ноге во время пыток в будапештской тюрьме. Пришлось высоко поднять юбку, она сделала это при мужчинах, и в этом не было ничего неестественного, неестественным было только клеймо на ее длинной смуглой ноге.

Теперь, помогая Лёле готовить в кухне ужин, Эрика говорила:

– Страшно тогда, когда чего-то не понимаешь. Мне уже ничего не страшно.

– Что-то похожее говорил Бартош, – вспомнила Лёля.

– Когда?

– В двадцать девятом, когда вышел из ГПУ.

– О, – рассмеялась Эрика. – Тогда-то нам всем как раз было страшно. Тогда мы еще ничего не понимали…

Лёле хотелось сказать, что она и сейчас ничего не понимает, но было стыдно показаться глупенькой. Она промолчала.

– Генрих немножко идеалист, – усмехнулась Эрика. – Немножко, – повторила она. – Ein Bisschen. Поэтому ему труднее выкарабкиваться.

Все же выкарабкались, если Эрика это имела в виду. Генриха восстановили в партии и на работе. Ирма пошла в школу. Марту отдали в немецкую группу. Даже (смешно сказать!) зеленый шелк Лёля наконец купила и сделала на окна, как когда-то хотела, зеленые шторы.

Из дневника Елены Гараи:

«11 сентября 1939 года

1 сентября Ирма пошла в школу в Басманном переулке.

Кончилось детство. У меня болит душа, это страх за родную маленькую жизнь. Ирма, Ирма. Я прижимаю ее к себе, глажу ее головку, ее прекрасное смуглое нервное лицо, как будто ограждая ее от этой жизни…

7 декабря 1939 года

Марта вечером, лежа в кроватке:

– Мне никак не хочется спать. Я буду не спать.

– Спи, детка, и ни о чем не думай.

– А ты, мама, разве, когда ложишься спать, ни о чем не думаешь?

– Я стараюсь поскорей заснуть.

– А я думаю, много думаю.

Генрих спросил:

– О чем же ты думаешь, маленькая?

– Я думаю секреты.

– Какие же?

– Я думаю, что я буду старая и потом умру.

О милая моя девочка!

10 января 1939 года

Вчера была у нас елка. Дети танцевали, играли. Были Наташа с Татьяной Борисовной, Нина Карловна с Ниночкой. Потом приехал Генрих, а Эрика – так досадно! – приехать не смогла, была занята на работе.

Все у нас благополучно, а до этого было два тяжелых года… Все благополучно, но все же грусть, усталость и страх жизни. Страх за детей не отпускает, тяготит…»