«Какаду»

Отказать было трудно, тем более что Юлию поддержали обе сестры и пани Марта, хотя я отлично сознавал, чем эта игра может кончиться. Пани Марта уже разыскала гармонику, тщательно стерев с нее пыль, вручила мне, а сама снова села в кресло. И снова в комнате воцарилась такая тишина, что слышно было только легкое потрескивание свечей да вой метели за окнами. Мне было не по себе, я все не отваживался заиграть, какая-то тяжесть давила меня, а горло сводила судорога; я медлил, меня мучило смятение и беспокойство, так, наверно, ощущал бы себя любой человек, соприкоснувшийся с чьей-то смертью. Нелегко было превозмочь себя, но не могли же они ждать до бесконечности, и я робко повел мелодию хорошо известной песни «В ночной тиши». Никто не пел, в комнате по-прежнему царило молчание, я взглянул на пани Марту — она тихо плакала; я знал, что так оно и будет, но все же не предполагал, что эти тихие слезы, это молчание и сама песня так легко выведут меня из равновесия. Я вдруг почувствовал нестерпимо острую боль, сдавившую горло с такой силой, что я с трудом переводил дыхание, попытался было избавиться от этого ощущения, но оно было сильнее меня, и, оборвав мелодию на половине такта, я встал с кресла и прерывающимся голосом сказал:

— Нет! Не могу. В самом деле, не могу сегодня играть…

Пани Марта кивнула и, задумавшись, некоторое время еще сидела молча, потом встала и ушла на кухню, вслед за ней ушли и девочки. Оставшись один, я снова сел в кресло, откинув голову на его мягкую спинку, вытянул ноги, закрыл глаза и с облегчением подумал о том, что скоро отправлюсь спать. Я смертельно устал и ждал сна, как спасения; отяжелевший и неподвижный, глядел я из-под опущенных век на елку, прислушивался к долетавшим из кухни шорохам, ловил шум приглушенного разговора, плеск воды, стук посуды, звон перекладываемых приборов, тихие шаги девочек и неожиданно, несмотря на охватившее меня оцепенение, почувствовал вдруг прилив радости и блаженного покоя — я был дома, в безопасности, среди близких людей, окруживших меня нежностью и заботой, которая чувствовалась на каждом шагу, в любом, даже самом незначительном, жесте; погруженный в теплый полумрак с его тихими шорохами, я все больше поддавался очарованию этого вечера, с каждой минутой отдалявшего меня от событий минувшего дня. В какой-то момент мне вспомнилась Эва, девушка, с которой мы познакомились в поезде и условились о встрече, но я подумал, что, наверно, не пойду к ней, у меня не было ни малейшего желания начинать все сначала, и еще я подумал, что если, несмотря на все колебания, все же решусь продолжить это знакомство, то не позволю втянуть себя в игру, которую женщины так любят, но правила которой слишком хорошо мне уже известны, — бесплодную игру, заполнявшую пустоту их собственного, лишенного цели существования. Игра эта только опустошала мою душу, а мне необходимо было беречь силы для будущего, призвание мое все настойчивее напоминало о себе, я с нетерпением ожидал минуты, когда снова окажусь в своей мастерской, тосковал по старым книгам, литографиям и гравюрам с их терпким запахом скипидара и масляных красок, но знал, что пройдет еще немало времени, прежде чем смогу оставить профессию коммивояжера смерти — я, человек, заведомо осужденный на смерть, разыскиваемый всеми полицейскими службами в стране, неустанно преследуемый, человек, которого, кажется, вот-вот загонят в ловушку, но который отчаянно и яростно отбивается от своих преследователей, как одинокий бешеный зверь. Я думал о многом, но мысли мои с каждым мгновением становились все более расплывчатыми, картины пережитых в этот день событий, словно морские волны, то отдалялись, то снова набегали, в голове слегка шумело, я слышал тихое потрескивание свечей на елке, открыл глаза, чтобы проверить, не догорели ли они — нет, им еще долго гореть, — и, успокоившись, с облегчением опустил веки и вдруг погрузился в сон.

VII Сочельник: Начало пути