«Какаду»

Комнату наполнял запах хвои, острый и дурманящий аромат смолы, вызывавший в памяти лес, заснеженные горы и молодые перелески, поросшие кустарником склоны холмов, но этот запах неотъемлемо ассоциировался и с кладбищем, смертью, свежевыкопанными могилами и венками из сосновых и еловых веток с вплетенными в их зелень искусственными цветами. Я смотрел на деревце, а пани Марта с девочками убирала со стола суповые тарелки. Передо мной словно по волшебству появился графинчик с водкой, я улыбнулся, девчонки прыснули, а пани Марта весело заметила:

— Ну вот, наконец я вижу на твоем лице улыбку, Алик…

— Вы, конечно, раздобыли водку для меня, — сказал я. — Это лишнее. Я и так доставляю вам немало хлопот.

— Водку я получила в подарок от своего брата Михала, ты же знаешь, он работает управляющим в имении барона Гётца. Он был у нас вчера и привез немного продуктов. Если бы не он, не знаю даже, как бы я устроила сегодняшний ужин.

На столе появилось большое блюдо — пирожки с капустой, жареная рыба и заливное, я выпил сразу несколько рюмок водки, и настроение мое заметно улучшилось. Пани Марта тоже выпила две рюмки и, расчувствовавшись, вспомнила старые времена, юные годы, сочельники прошлых лет, на ее счету их было по крайней мере вдвое больше, чем на моем, рассказывала всякие забавные случаи из своей жизни, а потом стала вспоминать детские шалости своих дочерей — Люции, Францишки и Юлии; слушая ее, мы хохотали до упаду, и хотя эти истории не были для нас новинкой, сколько бы раз пани Марта к ним ни возвращалась, всегда находилась какая-то новая забавная деталь. Чаще всего героиней рассказов была младшая дочка Юлия, четырнадцатилетняя девочка, развитая не по годам, с живым воображением, впечатлительная и добрая и притом большой сорванец; Юлию я любил больше всех дочерей пани Марты. Я смотрел на ее худое овальное личико, светлые, как лен, заплетенные в две толстые косы волосы, и когда наши взгляды встретились, в ее глазах мелькнуло выражение такой преданности и поклонения, какое бывает только у влюбленной девушки. На меня вдруг нахлынула волна нежности к этой маленькой худенькой девочке, внимательно следящей за каждым моим жестом, отгадывающей самые сокровенные мои мысли, прислушивающейся к каждому моему слову, словно она собиралась открыть в нем будущий смысл собственного существования. Я рассмеялся, мне показалось смешным, что именно я стал объектом ее первой любви. Неожиданное открытие застало меня врасплох; я вдруг понял истинную подоплеку ее неустанных попыток привлечь мое внимание, попыток по-детски наивных, но уже полных неосознанной тоски по любви, — так вот в чем скрытый смысл ее ласковости, робких поцелуев и нетерпеливых вопросов, за ними стоит тревога за свою любовь; когда я все это понял, меня охватило смешанное чувство волнения и беспокойства, ибо я подумал, что эта девочка, почти ребенок, уже сейчас отмечена печатью страдания, она не отдает себе отчета в том, что меня нельзя любить, нельзя любить человека, судьба которого столь опасна и ненадежна, который в любую минуту может погибнуть. Да, но все это, однако, не мешает мне самому неустанно искать любви, думать о ней, стараться вызвать ее, хотя я отлично знал, как безрассудны и тщетны все мои усилия. Инстинктивно защищаясь от власти над собой ненависти и зла, в поисках равновесия и опоры я стремился к любви, потому что только любовь давала мне возможность почувствовать себя, хоть на время, в стороне от губительных страстей войны, истребляющих в нас все, что еще можно было бы спасти. В этих непрестанных поисках истинного чувства судьба подсовывала мне чаще всего лишь плоские интрижки, а они ничего мне не давали, разве что на какое-то время помогали отвлечься от жестокости военных будней; я никогда не хотел мириться с тем суррогатом любви, который не раз поспешно предлагали мне то под влиянием неожиданных импульсов, то в порыве жалости, — все это было совершенно недостойно и женщин, и меня, но в условиях тех лет мы часто довольствовались малым, хватали без разбора что придется, все равно как и где, напоминая своим поведением тех жалких старцев, у которых перед смертью осталось лишь одно желание — наесться досыта.

И вот опять я готов был начать все заново. В канун рождества Христова я познакомился в поезде с Эвой и, снова надеясь на что-то, условился с ней о встрече, а в этот же вечер открыл, что стал предметом первой любви четырнадцатилетней Юлии.

Я взглянул на часы: было уже пол-одиннадцатого; съел последний кусок рыбы, пани Марта налила мне еще одну рюмку удивительно терпкой водки, пахнущей можжевельником и какими-то неведомыми травами. Я взял рюмку, большую рюмку для вина, похожую на удлиненный цветок белой лилии, и долго вдыхал удивительный аромат напитка, потом осторожно отпил глоток, водка прекрасно согревала, и мысли становились прозрачными и на редкость ясными.

— Мы ужасно рады, что ты с нами, Алик, — сказала пани Марта. — Ты даже не догадываешься, как мы беспокоились о тебе…

— Знаю. Мне тоже очень приятно, что мы вместе.

— Съешь еще рыбы?

— Нет, спасибо.