Какая музыка была!

К вулкану Карадагскому спиной,
В последний раз по некрутому склону
Иду сквозь дождь весенний проливной
К последнему Волошинскому лону.
И младший друг и брат идет со мной.

Там, на могиле, новая плита

Послевесенним ливнем залита,
Но и могила на холме не та,
Которая запомнилась когда-то,
Когда из халцедона и агата,
Из привезенных с берега камней
Пришлец бесстрашный выложил на ней
Бесстрашные слова: «Memento mori».

И под холмом все так же плещет море,

Свидетель прошлых и грядущих дней.

Дыханья моего осталось мало,

Дождем прибило пыль, прохладней стало,
И сделалось чуть легче и видней.

В последний раз по склону некрутому

К последнему Волошинскому дому.

«От весны, от бессонных, бездомных ночей…»

Лёле…

От весны,
              от бессонных, бездомных ночей
Зацветают пути трын-травой.
И живу на земле я
                            не твой и ничей,
А ничей, потому что не твой.

1944

«Не забывай меня, Москва моя…»

Не забывай меня, Москва моя…
Зимой в Нью-Йорке проживаю я,
А летом в Орегоне, где сухие
Дожди, дожди. И океан сухой,
А в Портленде и климат неплохой,
Почти как в средней полосе России.

Оказия случится, поспеши,

Чтобы письмо упало не в могилу.
Пошли негодованье – от души,
А также одобренье – через силу.

«Два свидетеля требуются для того…»

Два свидетеля требуются для того,
Чтобы установить или удостоверить,
И расчислить, и вервью суровой измерить
Степень горя пожизненного моего,
И едва ли посильного для человека,
Степень горя, делимого только с одной,
Только с той, что почти (и подумать-то страшно)
               полвека
Все делила и делит со мной.

Здесь ее воспевать, понимаю, не место,

Но везде и повсюду она
До могилы единственный друг и невеста,
И возлюбленная и жена.

«Быть может жизнь и окаянна…»

Быть может жизнь и окаянна, —
Ее не перекантовать.
Сырая стужа океана,
В чужом Содоме – благодать.

Навстречу пересудам, сплетням,

В Манхэттене, на холоду,
Теплом овеянный последним,
По калориферу иду.

«Пускай другого рода я…»