Какая она, победа?

«Петропавловск». Палуба у него вороненая, надраивали ее как зеркало, и

когда хотели проучить новичка, то посылали на камбуз с бачками,

подкарауливая, когда пойдет назад. Если на сталь плеснуть мазутом, ноги

разъезжаются, как на льду. Резиновая подметка от солярки мгновенно

взбухает, и удержаться на ногах трудно, особенно если штормит. Надо

хвататься за леера, а в руках бачки, и не дай бог, если не донесешь, старичков

без ужина оставишь!

26

Так учился ходить заново. Учился ходить на веслах. В первую же весну

попал на гонки, на одну из шестивесельных шлюпок, узнал, что это такое.

Первого места не взяли, но гребли до конца, хотя руки уже не держали валек,

а с бровей капал пот. Старичкам такая настырность понравилась, взяли в

сборную корабля. Тут уж гоняли от души, но и это было в удовольствие, а

когда все в удовольствие, тогда можно стать и чемпионом. Через год он был

уже загребным. Сидел справа, первым от кормы, задавал темп. Стали

чемпионами эскадры, получили по пять суток отпуска, а это тоже награда, да

еще какая!

Своей морской специальности не любил. Учебная стрельба из зенитного

автомата, тренаж, тренаж, изо дня в день одно и то же — все это никак к себе

не располагало, хотя он и понимал, что иначе нельзя. И когда судовой

мастерской понадобился токарь, ушел туда с радостью и до самого конца

службы чувствовал себя как дома. Учился. Стал машинистом первого класса.

Овладел ведением подводных работ, по боевому расчету значился водолазом.

Домой ехал с первым разрядом по гребле и вторым по парусу. Ехал и верил:

будет жить совсем по-другому, нежели жил прежде.

Снова пришел в трубонарезной цех. Встал за фрезерный. Буровые

штанги, муфты, переходники — изделия увесистые. К концу смены даже он

рук не чувствовал, отваливались. Пять дней недели еще выдерживал. В суб-

боту практически не работал, разве только делал вид, что работает. Когда

приходил нормировщик, Толя садился на станину, вытаскивал сигареты и

предлагал: покурим?

Нормировщик обижался, прятал секундомер, шел к начальству.

Появлялся Примаков. Этот невысокий худенький человек, пожилой и

белоголовый, до странного напоминал тех потомственных старичков

металлистов, которые приходили на помощь к заблудшим героям иных

кинофильмов и убедительно разъясняли, что к чему. Что ж, таким

потомственным металлистом Примаков и был. Слесарь-путиловец,

приехавший в Киргизию еще в тридцатые годы, он действительно мог

27

разъяснить, что к чему, но для начала, и это было правилом, сам вставал за

станок. Конечно, начальнику мастерских необязательно вдохновлять

подчиненных таким вот примером. Но Примаков и не вдохновлял. Он

работал, а сам поглядывал на секундомер, и тот хронометраж, с которым не

смог справиться нормировщик, вскоре появлялся на свет.

— Устал, Толя? — присаживался после этого Примаков, вызывая

Балинского на разговор. — Да-а? — Он так по-своему выговаривал это «да-

а?», то ли спрашивая, то ли утверждая, что и Толя перенял невзначай это

словечко и настолько привык к нему, что без него не обходился.

— Почему устал? — ершился Толя. — Просто не люблю, когда над

душой стоят. Вы можете работать, когда под руку смотрят? Я про писателя

одного читал. Так он черной шторой окно занавешивал, чтоб свет солнечный

не отвлекал. А если ему нормировщика у письменного стола поставить с

хронометром в руках? Он много тогда наработает, писатель, да-а?

И ждет, что ответит Примаков. А Примаков тоже поспорить может. Да и

не спорить, он твердо знал одно, и при всяком случае любил повторить, что,

дескать, как будем работать ты, я, он, они, так и жить будем.

Он имел право так говорить, Иван Андреевич. В те дни экспедиция вела

большие буровые работы и требовала от своих служб десятки тысяч

всяческих муфт и переходников, которые почему-то не поставлялись

заводами и без которых, однако, нельзя было бурить. Мастерские работали в

три смены. Без отдыха визжал наждак, на котором правили резцы,

безостановочно гудел вентилятор, включавшийся одновременно с наждаком.

Вой вентилятора слышен в домике Примакова, и ночью Иван Андреевич мог

спать только под эту музыку. Едва вой обрывался, Примаков вскакивал и в

час, в три ночи бежал в мастерские, чтобы выяснить, почему остановка.

Никогда не кричал. Говорил спокойно, с добросердечием, держа раздражение

и усталость при себе. Может, потому Толя и вернулся в механические, что

там был Примаков?

28

БУШМАН. ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ!

—...Здесь он, Дмитрий Владимирович! Выписали бы его скорей, что ли?

Все равно не лежит. Он бегает, а мне краснеть перед Яшаром Газиевичем.

Хоть вы повлияйте, Дмитрий Владимирович, — жалуется нянечка.

Это пришел Бушман. В строгом темном костюме, в строгом галстуке,

худой, высокий, с прямым внимательным взглядом глубоко посаженных

серых глаз. Тронул пальцем очки. Протянул руку.