Какая она, победа?

Снегу стало поменьше, наст пожестче. Затем участок льда. Пришлось

бить крюк, навешивать перила, пошли еще медленней. Все мерзли. Две пары

267

толстых шерстяных носков, меховые шекльтоны, и все равно от «кошек»

проникал жгучий металлический холод, ноги деревенели, и Толя то и дело

подпрыгивал на передних зубьях, чтобы сохранить пальцы. Ребята ворчали.

Но что было делать, приходилось ждать, когда все пройдут, не будешь же

перед носом соседей снимать веревку.

Когда всех пропустили, рванули. Наст весь в снежных застругах, их

жесткие, как жесть, ребра сбивали с нужного шага. Склон был словно объят

дымом, мела поземка, и понять, что за погода, где небо, где кончается склон,

было невозможно. Очень странное состояние. Какая-то сонная оторопь.

Реальной была только боль со стороны правого уха и затылка — сюда бил

ветер.

— Не дрейфь, Кочет! — закричал Балинский.

— Что? — с натугой переспросил Володя.

— Не дрейфь, говорю, выше еще целый километр!

— Что? Какой километр? — Сквозь гул ветра Володю было едва

слышно.

— Километр еще, говорю! — кричал Балинский. — Победа — семь с

половиной, а Эверест еще тысяча метров! Больше даже!

Володя махнул рукой. Ему не до шуток, не до сопоставлений. Надо

переставлять ноги, тащить себя вверх, держа направление на три небольших

карниза, за которыми должна быть вершина. Время — пять сорок пять

вечера. Вперед выходят ленинградцы Игорь Рощин и Олег Борисенок, потом

Аркадий Маликов, потом Стрельцов, потом Семен Игнатьевич. Володю чуть

не задушили, его вытянули на гребень за веревку на «раз-два». Тут он

упустил рукавицу, вспорхнув, она пронеслась над склоном и исчезла. Но едва

вышли на гребень, сразу как обрезало, смолк гул, осталась за спиной метель,

а в глаза ударило чистое темно-синее небо и предзакатное солнце. День-то,

оказывается, хорош! Все, они на вершине! Тур!

На вытаявших из снега вершинных скалах было сравнительно тепло.

Отодрали лед с бровей, сфотографировались, договорились о спуске. Можно

268

уходить. Надо уходить. Шесть вечера, скоро сумерки, дорога каждая минута

светлого времени, а они все никак не могли заставить себя подняться,

повернуться спиной к ласковым лучам вечернего солнца и, пересилив себя,

шагнуть в серый шквал острого снега, по-прежнему плотной, жутковато гу-

дящей завесой бившего из-за гребня почти вертикально вверх. И едва они

сделали этот первый шаг, как сразу каждому стало понятно, как трудно будет

им пробиться к своей палатке, как дорого станет им возвращение в мир

людей.

Когда они шли вверх, ветры били в спину. Теперь пурга хлестала в лицо,

они враз ослепли, оглохли, снег не только забивал очки, он нарастал ледовым

панцирем, и эту корку то и дело приходилось сдирать. Особенно доставалось

левой стороне лица, но оттирать некогда. С каждым мгновением дело

принимало все более нешуточный оборот.

—Тоха, я кончился! — прокричал Володя скввзь гул поземки. Он мог не

докладывать, это видно было и так. Нездоровилось — это не то слово, им

всем нездоровилось, людям всегда почему-то нездоровится на семи тысячах,

очень уж тяжело шел Володя.

—Женя, бери на себя Кочета! — кричит Балинский.

Женя кивает головой. Он хорошо себя чувствует, он полон решимости,

злости и Кочета так просто горе не отдаст. Главное, сбросить высоту. Как

можно скорее! Стрельцов обходит участок льда и, набирая скорость,

устремляется вниз.

За ним, стараясь не отстать, Кочетов. За Кочетовым Артюхин. Но Семен

Игнатьевич намерен спускаться так, как это положено делать на крутых

склонах, в три такта, лицом к склону, через каждые два шага страхуя себя

ледорубом. А Стрельцов бежит спиной к склону с ледорубом наизготовку.

Рывок, и Артюхин кувырком летит вниз, сдергивая, в свою очередь,

Балинского.

—Женя! — кричит Артюхин.

Толя загнал в наст ледоруб, задержался, задержал всех.

269

—Стой, Женя! — кричит Балинский.

Остановились, отошли к скалам, очищая очки от снега. Сумерки, можно

и без очков, но нет, нельзя без них, глаза мерзнут, и снег сечет их до слез!

—Я ничего не вижу, — сказал Толя, — погоди.

Женя посмотрел на Балинского. И ему стало не по себе. Обмерзшее,

залепленное белым лицо. Вялый голос. Неужели и Балинский?

Балинский отдирал лед вместе с ресницами.

—Погоди, — сказал он, — надо страховаться. Верней будет...

Они перешли в кулуар, Женя сел на снег, заскользил вниз, за ним все

остальные. Так проскочили веревки четыре.

— Стой! — закричал Балинский, опять пуская в ход ледоруб. Он все

пытается сбить темп, попридержать Женю, ему все кажется, что со

Стрельцовым что-то творится. Никак они не могут понять друг друга. А

Стрельцова бесят эти остановки, эта осторожность, на которую совершенно

нет времени, бесит медлительность Семена Игнатьевича, он чуть ли не

кричит на него:

— Ну что там опять такое?

— Стой, Женя! Нужна страховка. Сейчас улетим, не зарубимся! Давай

на скалы!