Какая она, Победа?

Так Балинский познакомился с Элей Насоновой. Она рассказывала, а он улыбался тем совпадениям, которые открывал для себя в ее рассказах.

Детство прошло в Крыму, в Алуште, маленькими чертенятами лазили в горы за цветами, прыгали со скал в море. Училась в геологоразведочном техникуме, занималась гимнастикой. Однажды однокурсники уговорили, сходила с ними в туристский поход. Дело было зимой, простудилась, но, отлежав предписанное врачом, решила сходить еще раз, чтобы разобраться, что же все-таки это такое — поход? Разобралась. Купила путевку в альпинистский лагерь, увидела Эльбрус. В лагере пели: «Хоть плачь, хоть кричи — попадешь на Гумачи». Гумачи — первая зачетная вершина, «единичка», большего программа подготовки начинающего альпиниста не предусматривала. Эле «единички» показалось мало. Но как задержаться в лагере еще на смену?

Устроилась на кухню раздатчицей. В дни отдыха между сменами выполнила третий разряд. Потом попала на сборы. Тут уж ей помогали вовсю. Второй разряд давал право заявить Насонову в соревнованиях по скалолазанию, а кто из девушек мог выступить лучше ее, привыкшей к скалам, как горожанин к тротуару?

Получила второй разряд. Ездила на соревнования. Домой привезла сорокаметровый конец веревки. Теперь ходила на скалы чуть ли не каждый день, прихватывая братишку, его друзей, всех, кому хотелось в горы. Она вспоминает об этих походах с невольным ужасом. А тогда…

Однажды на высоте шестиэтажного дома хрустнула и осталась в руке крошечная зацепка, до которой с таким трудом дотянулась. Даже разглядеть успела — ракушка. Отслоившаяся от материнской породы ракушка!.

Вжалась в камень, замерла, не отрывая щеки, мягко послала руку вперед, на ощупь отыскивая в отвесной плите хоть какую-нибудь спасительную неровность, трещинку, щербинку, чтобы хоть как-то поддержать равновесие!

Страшно было срываться еще и оттого, что внизу стояли мальчишки и терпеливо ждали, когда им разрешат начать подъем. Не хотелось при них срываться. Они не должны это видеть. Не увидели. Ничего не заметили.

Сбросила веревку, вытянула их наверх. Без страховки она никому не позволяла лазить. На себя правило не распространялось.

Она сорвалась только однажды, с Паруса. Это известная крымская достопримечательность — торчащий из моря острый, как парус, утес.

Повезло — упала в море. В горах такой исход исключен, в ее классификационном билете инструкторы то и дело сердито писали: «Не работает с веревкой», «Пренебрегает страховкой».. Но она не пренебрегала страховкой. Просто для нее пока не существовало высоты…

В одной связке

Элю брали в Заалай неохотно. Вслух об этом никто не говорил — формально отказать было нельзя, но появление ее в команде особого энтузиазма не вызвало. Женщина в экспедиции! Того не скажи, так не сделай, ходи да оглядывайся, нет ли ее за спиной. Зачем это нужно, да еще в горах?

Ребята свое неудовольствие особенно не скрывали. А уж на всякие там рыцарские, джентльменские штучки вовсе косо смотрели, напросилась — помалкивай. Она и помалкивала. Ее рюкзак был ничуть не легче всех прочих рюкзаков, и, когда наступала ее очередь, выходила вперед, топтала снег, поднималась в пять утра, чтобы в пушистой от инея хозяйственной палатке приготовить завтрак группе, выходящей на маршрут и пока добирающей последние минуты отдыха в теплоте спальных мешков. Словом, снисхождения не было. Да она и не рассчитывала на него.

Наверное, это пошло с детства — вставать на сторону того, у кого меньше силенок, на кого все навалились. С хмурым, безразличным лицом Толя все чаще стал оказываться рядом с Насоновой то днем, на тренировочном выходе, то вечером, в палатке, сумерничая за тихим разговором. Это было замечено, но шутить или даже разговаривать на эту тему не решались самые злые языки. Не потому, конечно, что опасались Балинского, его жесткой вспыльчивости, проявляющейся всякий раз в ответ на малейшую фамильярность или смешки за спиной. Наверное, сближение Балинского и Насоновой было воспринято всеми как дело само собой разумеющееся, решенное чуть ли не на небесах и потому неизбежное. Иначе их отношения и не мыслились, хотя оба они ничуть не давали повода для столь далеко идущих выводов. У него была своя жизнь, у нее своя. Общими были только горы, скалы, Джанай-Дартакайская пила, которую они прошли одной связкой на виду у всех.

— Красиво идут, — говорили в базовом лагере, разглядывая в бинокль скальные башни и острые иззубрины нависшего над долиной горного кряжа. Впрочем, видно было и без бинокля. То появляясь, то исчезая, то спускаясь в глубокие расселины, то упорно карабкаясь по каменному лезвию очередного «жандарма», там, высоко вверху, на фоне облаков и жгучих синих просветов, маячили две едва различимые человеческие фигурки, дружно одолевая преграды, которые ставила перед ними гряда Джанай-Дартакая.

— Красиво идут!.