Какао

Я пробирался к любимой сквозь огонь и дым военного времени, где от бомбежек небо иссине-серое, а под ногами ноет израненная земля. Я ощущал себя солдатом, верным присяге своей Родины, испытавшим все ужасы войны, который бредет с подозрительным молчанием. Сквозь кровавый угар, широко раскинув руки, но не для того, чтобы сдаться, а чтобы перевести дух для новой безумной бойни, держа в одной ладони зажатую загубленную жизнь, а во второй — еще не остывшую винтовку.

Сдерживая порой дыхание, словно для отстреливания цели в снайперской роли, я беззвучно наступал на смерть. Колкие гильзы, обрывки металла, осколочные части от разорванных мин не могли остановить мое движение вперед навстречу новой битве. Держа палец на курке, почти прилипнув к нему от вязкой засохшей крови, я еще больше ощущал свою роль, свою миссию, когда, забыв всю свою человечность, желал убивать, хладнокровно ставя кресты на жизни людей в прицеле винтовки. И никаких особенных сантиментов, только кроваво-красный брызжущий закат отношений и четкая зарубка на прикладе, как исполненный долг по убийству большой любви.

Растворившись в тишине, наступившей после передергивания затвора, я закрыл глаза. Легче мне не стало, но я смог успокоить дух и попытался сменить на лице маску, чтобы не явить любимой женщине печальные глаза и очередную боль, выросшую за дни без нее. Потерянный покой бывшего бойца говорил лишь о профессиональной снайперской старости, пришедшей в тело простого человека. Его заставляла дрожать не смерть, упаковывающая тела, а чувство к женщине. Но радовало лишь одно… Даже уйдя на пенсию, снайпер не забывал всегда оставлять один патрон для себя. И, вспомнив об этом, я смог успокоить дрожь коленей и души.

Протянутый пустой бокал она резким движением руки отшвырнула, ехидно улыбнувшись. Ей не нужно было гламурное удобство. Нагота души требовала позорную раскованную страсть. И потому любимая манерно вытянула худощавую руку и обхватила пальцами горло запотевшей в моих руках бутылки с вином, моментально поднеся к губам и жадно отхлебнув.

Она демонстрировала легкими покачиваниями бедер идеальные изгибы женского тела, водя по нему холодным стеклом. Бутылка с красным вином в ее руках двигалась по розе быстрыми, даже резкими движениями, слегка проливая свою суть на ствол цветка. Жидкость струилась ярко-красным шелком, делая кровавый дождь, скатывающийся с тела, совершенно невинным. Она изначально была не очень трезва, чтобы суметь движения ровного стекла по телу сделать игриво-плавными. Все, что у нее получалось, было несуразно и рвано. И, конечно, этот факт еще больше вызывал во мне чувство неприкрытой вины за данное преступление.

Я касался ее рук и ее локонов с восторгом, несмотря на то, что все это великолепие было изуродовано запекшейся кровью огромного животного. Любимая роза, окрашенная в собственный цвет, даже под липким вязким нектаром излучала особое совершенство. И потому шаг в ее объятия, который я сделал, был как шаг в самую настоящую желанную бездну.

Я целовал ее вначале долго-долго и нежно-нежно. Так, как целует мужчина любимую женщину в самую первую близость и в каждую последующую. Я прикасался к ее окровавленному телу с трепетом и с застывшими слезами в глазах, встречая закат наших отношений с достоинством. Манящий тошнотворный запах крови не мешал мне слышать особые нотки до одурения красивого бордового цветка бывшей девушки, от чего я периодически замирал, вслушиваясь в них.

Мы страстно целовались и пили вино изо рта друг друга. В липком кровавом ужасе наши тела с жадностью впитывали один другого. В горячих прикосновениях и множестве адских стонов, будто впервые вкушенных паскудных удовольствий, мы умирали под телами друг друга на устах с собственной правдой жизни. Для одного — это наслаждения, которым нет конца и края, удовольствия до сумасшествия, бездна блуда без тягости. Для другого — желание идти дальше, пусть в сердце еще и будет ныть осколок любви.

Одежда с меня спала как падение нравов общества. Быстро и без сожалений. Как и было в свое время, когда Европа окончательно сгнила в мерзких пороках, и выродились абсолютно все приличные люди. Как прыжок оскверненной души в сухие заросли колючего терновника и полное ее забвение с ядом сладострастия на губах. Призыв самого беса в гущу человеческих грехов, где уже сомнения не трепыхаются, а полностью распались от разврата общества вокруг.

В полумерзкой темноте ее бесноватые глаза не оголяли суть розы, не раскрывали искренних помыслов и чувств. Только иносказанный восторг, в котором лепестки томились под жгучим кровавым соусом, испуская последние ноты страсти двух бывших. Я видел, как из ее глаз иногда катились слезы, но лицо ее было совершенно не удрученно какими-либо мятыми думами, только желанием “хлеба и зрелищ”, которое хлещет в ее теле до рези, сжимая горло тщедушным страхом, но таким долгожданным.