Какие большие зубки

Обычно в таких снах я была не собой, а кем-то другим. Я была другой молодой женщиной, жила в местах, которых никогда не видела. Ничто в этих снах не имело смысла и никак не было связано с событиями из моей жизни. Я часами спокойно отрезала головы рыбе, пока женщины вокруг меня кричали что-то на непонятном мне языке, или укачивала младенца в доме вроде нашего, только похожем на пещеру без мебели. Постепенно мысль о том, что нужно ложиться спать, стала приводить меня в ужас: в этих снах я чувствовала себя жалкой, словно запертой внутри чьей-то чужой жизни; я будто сидела в чужой голове, смотрела на мир чужими глазами и не могла сделать ничего, лишь смотреть, как утекает время.

Но даже это было лучше, чем тот сон, в котором я была собой.

Начинался он вполне нормально. Где-то в глубине ночного леса…

Я была ребенком, я бежала, и новая ленточка подпрыгивала у меня в волосах. Я бежала босиком по сосновым иголкам. Слева от меня бежал Рис, весь лоснящийся, черный. Справа – белый силуэт Лумы. Мы гнались за мальчиком. От него так приятно пахло, сердце так быстро стучало у него в груди, и я ощущала счастье – и голод…

Я села в постели и заставила себя открыть глаза, пытаясь проснуться и прекратить все это. Этот сон снился мне уже не в первый раз с тех пор, как я решила вернуться домой: сперва в поезде, а после этого не реже раза в неделю. И всегда он заканчивался одинаково, если я позволяла себе смотреть его достаточно долго. Я бежала среди деревьев, ловила мальчика, видела ужас в его глазах.

Я выглянула в окно и посмотрела на небо. Рассвет еще едва брезжил. Я подумала, что ложиться спать дальше уже нет смысла. Если усну сейчас, просплю весь день. Как бы мне хотелось проспать целый день. Я чувствовала себя больной и уставшей постоянно с того дня, как папа меня ударил: это было первое, что приходило мне в голову, как только я просыпалась. Что плохого я ему сделала? Мне не хотелось теперь даже находиться с ним в одной комнате, смотреть, как он делает вид, будто все нормально. Поэтому я решила не находиться ни в одной из комнат. Лучше я буду проводить время в других местах.

Ступая босиком по холодной утренней траве, я прошла через задний двор к расшатанным деревянным ступенькам, обнимающим скалу, и спустилась к воде. От скал до берега было пятьдесят футов, и лестнице пришлось дважды сделать петлю, чтобы соединить эти две точки, не выходя за пределы наших узких владений. Наш участок пляжа был шириной всего двадцать пять, может, тридцать футов, и в глубину примерно столько же, хотя во время отлива это расстояние увеличивалось. Со всех сторон он был огорожен большими булыжниками, с которых я в детстве любила прыгать в воду.

Часть меня хотела вскарабкаться на один из этих булыжников и нырнуть. Но сколь сильно было это желание, столь же сильно мои ноги не хотели мне подчиняться. Я села на песок, подальше от набегающих волн, и смотрела, как на горизонте грузно всплывает красное солнце.

Монахини никогда не одобряли нашего рвения поплавать. Слишком вызывающе, слишком опасно. Подводные течения, водовороты и мода на раздельные купальники были их врагами. Однако в моем воображении монахини плавали куда лучше, чем они сами думали: я представляла, что если какая-то из них упадет за борт лодки, то ее одеяния распластаются по воде, как крылья ската, и она поплывет сквозь волны, словно невиданный прежде морской обитатель. Я придвинулась ближе к воде, зарылась ногами во влажный песок, но все еще не готова была окунуться.

Я скучала по плаванию. В школе я словно была другим человеком и не знала, по каким вещам я скучаю, чего мне не хватает и что я люблю, но теперь тоска догнала меня и пыталась наверстать упущенное. Словно мое сердце вернулось ко мне лишь для того, чтобы я осознала, что оно разбито. Когда мне сделалось совсем уж невыносимо, я отступила к лестнице, разочарованная.

Вернувшись домой, я задержалась на заднем крыльце, чтобы стряхнуть песок с ног. Верхняя половина двери распахнулась, едва не ударив меня. Маргарет высунула оттуда голову и поманила пальцем внутрь.

– Что… – начала было я, но тут же вспомнила, что говорить с ней нельзя. И попыталась пожать плечами. Она лишь повторила жест, более настойчиво, и ушла, ворча себе под нос. Там что-то происходило.

Миновав кухню, я вышла в главный зал. Там стояли чемоданы, нагроможденные друг на друга: новый набор, гобеленная ткань с кожаной отделкой. Два пароходных кофра, три шляпных коробки и один вертикальный чемодан на колесиках. Похоже, она богата, подумала я. Возможно, даже богаче Зарринов, хотя не факт, что они надолго сохранят богатство.

Мама встала со стула в гостиной. Она оказалась полностью одетой, что меня удивило, и совершенно сухой. С взволнованным видом она вышла в зал.

– Элеанор, – сказала она.

– Что тут у вас происходит? – спросила Лума, плавно спускаясь по лестнице, одетая в ночную рубашку в пожелтевших кружевах. Она отбросила волосы назад и сунула палец в нос. – Что за суета?