Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

«Такой он был всегда – прямой, надменный, выспренний, с уродливым черепом, вытянутым вверх, как огурец, с самоуверенным скрипучим голосом и неуверенными, добрыми, слегка косыми глазами. Он вещал, а не говорил и, хотя имел склонность порою тяжеловесно и сложно пошутить, был полностью лишен юмора».

Гумилёву нравилось быть наставником, работать с молодежью. У него была своя метода обучения.

«О семинаре Гумилёва в среде любителей поэзии сложилось немало легенд… Особенно упорным является предание, будто Гумилёв заставлял своих учеников чертить таблицы и учил их писать стихи, бросая на эти таблицы шарик из хлебного мякиша. Так вот, что было и чего не было: таблицы были, шарика не было.

Гумилёв представлял себе поэзию как сумму неких механических приемов, абстрактно-заданных, годных для всех времен и для всех поэтов, не зависимых ни от судьбы того или иного творца, ни от каких-либо общественных процессов. В этом он перекликался с так называемыми “формалистами”, группировавшимися вокруг общества Опояз (Виктор Шкловский, Роман Якобсон, Б. Эйхенбаум и др.). Но в отличие от теорий опоязовцев, опиравшихся на университетскую науку своего времени, теории Николая Степановича были вполне доморощенными. Для того чтобы показать уровень лингвистических познаний Гумилёва, приведу только один пример: он утверждал на семинаре, что слово “семья” произошло от слияния двух слов “семь я”, и объяснял это тем, что нормальная семья состоит обычно из семи человек – отца, матери и пятерых детей. Все это мы, студенты, добросовестно записывали в свои тетради.

Стихи, по его мнению, мог писать каждый, для этого следовало только овладеть приемами. Кто хорошо овладеет всеми приемами, тот будет великолепным поэтом».

Весной 1921 года должен был состояться первый выпуск в семинаре, которым руководил Гумилёв. Поэту не хотелось расставаться с полюбившимися учениками. Из создавшегося положения был найден простой выход: семинар был преобразован в общество юных поэтов под названием «Звучащая раковина».

27 июня 1920 года в Петрограде в помещении Вольной философской ассоциации (Литейный проспект, дом № 21) собралась инициативная группа литераторов: Андрей Белый, Александр Блок, Николай Гумилёв, Михаил Лозинский, Надежда Павлович, Всеволод Рождественский и Константин Эрберг. Они приняли решение о создании Петроградского отдела Всероссийского союза поэтов и избрали его председателем Александра Блока. Также было решено послать приглашения в образованную организацию Вере Аренс, Анне Ахматовой, Лазарю Берману, Владимиру Гиппиусу, Сергею Городецкому, Наталии Грушко, Борису Евгеньеву, Вильгельму Зорген-фрею, Георгию Иванову, Владимиру Княжнину, Валентину Кривичу, Дмитрию Крючкову, Михаилу Кузмину, Сергею Нельдихену, Ирине Одоевцевой, Владимиру Пясту, Анне Радловой, Ларисе Рейснер, Александру Тамамшеву, Маргарите Тумповской и Дмитрию Цензору. На собрании для приема новых членов была сформирована специальная комиссия: Блок, Гумилёв, Лозинский. Ей кандидат должен был предоставлять или свою книгу, или рукопись из 10 и более стихотворений.

Нина Берберова

19-летняя Нина Берберова, вернувшись летом 1921 года в Петроград, так и поступила – отдала на суд метров подборку своих несовершенных творений. Они попали в руки Гумилёва. Берберова вспоминала:

«27 июля я вошла в дом Мурузи… Г. Иванов подошел ко мне и, узнав, что мой конверт “где-то имеется”, подвел меня к Гумилёву. Он взглянул на меня светлыми косыми глазами с высоты своего роста. Череп его, уходивший куполом вверх, делал его лицо еще длиннее. Он был некрасив, выразительно некрасив, я бы сказала, немного страшен своей непривлекательностью: длинные руки, дефект речи, надменный взгляд, причем один глаз все время отсутствовал, оставаясь в стороне. Он смерил меня глазом, секунду задержался на груди и ногах… Стихи годились, то есть всего четыре строчки из всего написанного. Вот эти (“И буду жадно я искать”) – он держал листочки в длинных своих пальцах.

Я ничего не говорила, я слушала с любопытством, тщетно ища в его лице улыбку, но был только отбегающий глаз и другой, с важностью сверлящий меня. – Я сделал Ахматову, я сделал Мандельштама. Теперь я делаю Оцупа. Я могу, если захочу, сделать вас.

Во мне начала расти неловкость. Я боялась обидеть его улыбкой и одновременно не могла поверить, что все это говорится всерьез».

Юная армянка приглянулась поэту. Началось ухаживание. Каким оно было, Берберова рассказала в автобиографии «Курсив мой»:

«Он взял мою руку и погладил ее. Мне захотелось домой. Но он сказал, что хочет завтра пойти со мной гулять по набережным… У урны в Летнем саду, в три часа. Хорошо?

– Может быть, послезавтра?

– Завтра, в три часа.

Я встала, подала ему руку. Он проводил меня до дверей.

На следующий день я была у урны в три часа.