Каким быть человеку?

Я откинулась назад в абсолютном изнеможении.

Если я смогу это сделать, то, возможно, когда я оглянусь на свою жизнь, она не будет пустой, как сердце какого-нибудь Казановы.

Глава седьмая Молитва Пуэра

В этом мире столько красоты, что начать сложно. Нет таких слов, которыми я могла бы описать свою благодарность за ту единственную данную мне возможность если не Жить, то хотя бы жить. Пускай другие люди ходят по ночным клубам в обтягивающих юбках и Живут. А я просто сижу здесь, в своей квартире, и свечусь изнутри, ощущая ту самую единственную возможность жить.

Я пишу пьесу. Я пишу пьесу, которая спасет мир. Если она спасет только троих людей, я не буду счастлива. Если этой пьесе удастся всего лишь предотвратить нефтяной кризис и наш уровень жизни останется тем же, что и сейчас, я буду рыдать прямо в тарелку с кашей. Если эта пьеса не провозгласит приход следующего члено… – то есть мессии, – я насру в свою кашу.

Кого-то из нас выберут, чтобы вывести народ наш из рабства, но в ответ он только скажет: «Господь, я никогда не умел хорошо уговаривать. Попроси кого-то еще. Попроси моего брата вместо меня». Нет способа достичь того, чего я хочу достичь этой пьесой. Нет способа ни на земле, ни на небесах! Я просто неправильный человек для этой роли. Посмотрите на этот дерьмовое красное худи, в котором я тут расселась. Посмотрите на мои грязные кроссовки. У меня такая маленькая грудь. Господь, почему ты не призовешь женщину с большими, красивыми буферами, ведь ее охотнее будут слушать? Почему ты призываешь меня, ведь мой вырез не привлекает всеобщего внимания? Попроси мою сестру вместо меня, ее сиськи гораздо лучше подходят для той работы, о которой ты просишь.

Да помилует меня Господь за то, какая я долбаная идиотка. Но я выросла в культуре долбаных идиотов. Если вокруг меня все несут какую-то хрень, то как мне остаться в стороне? Моя судьба неразрывно связана с судьбами всех остальных людей. И если хоть один мужчина – или женщина – сможет встать и назвать себя спасенным человеком, значит, спасены мы все. Но я-то не спасена, я это точно знаю – а значит, не спасен никто.

Прошлой ночью кто-то сказал мне: «Слушай, все пять или шесть раз, что я тебя видел, ты была в стельку пьяна». И прошлой ночью, пока он мне это говорил, я тоже была пьяна. Меня возмущало подразумеваемое сравнение: что все пять или шесть раз, что мы виделись, я была пьянее, чем он. Ведь все мы без исключения постоянно пьяны, и с его стороны нечестно меня вот так выделять. Когда речь заходит о том, как выпивают в моих кругах, я идеальное воплощение общего правила. А правило простое: выпивай столько, сколько можешь себе позволить. Мы все лучше функционируем, когда нетрезвы, ну или просыпаемся на следующее утро с похмельем. Так или иначе, у нас в эти моменты не хватает мощностей, чтобы сомневаться в себе.

Говорят, что у эволюции нет направления вверх, в высоту; правильной метафорой был бы куст, разрастающийся в стороны, а не стремление дерева к небесам. Когда мы были детьми, мы поднимали руки к небу так высоко, как только могли – вытягивались в полный рост, – тянулись, тянулись, тянулись! Когда я вспоминаю те уроки физкультуры, на которых мы тянулись вверх, словно самое высокое дерево, я думаю: «Это были самые религиозные моменты моей жизни».

И если теперь иногда я пью чересчур много, то это не потому, что у меня не хватает уважения к миру.

Сегодня я пощусь. Я знаю одну девушку, широко известную в узких кругах певицу, она очень стройная и роскошно получается на фотографиях. Однажды она сказала мне, что, если ей случается обожраться, она потом просто день или два голодает. Еще она говорила, что чтение Ницше натолкнуло ее на мысль, будто ее самоотречение и нужда в очищении – пошлятина и ерунда, но она сумела воспротивиться Ницше. Она не видела причины, по которой ей нельзя было наслаждаться опустошением точно так же, как избытком.

Несколько вечеров назад, в баре, я узнала, что Ницше печатал на машинке. Я не могла в это поверить, и теперь я больше не испытываю от его философии ощущения достоверности или истины, как раньше. Ни одна другая деталь о его жизни не могла так резко поместить его в век современности и произвести на меня такое впечатление, как это. Он напечатал «Заратустру»? Черт возьми, этот человек был так же близок к истине, как какой-нибудь стенографист!

Зная это, я не понимаю, почему не могу послать всё к черту и перестать париться, что я подброшу в этот мир еще больше дерьма. Мир до краев полон своим же собственным дерьмом. И если я еще подбавлю – хуже не станет; даже наоборот, это будет очень естественно. Очень ожидаемо. Лучше я добавлю в пьесу побольше всякого дерьма, чтобы его там было предостаточно, на любой вкус и цвет.

Мы все уважаем экономию за ее ассоциацию с некой нравственностью. Но раз уж я страдаю от чужих излишеств, разве я не должна страдать вдвойне от своих собственных?

Глава восьмая Марго занимается живописью