Какого года любовь

Там она испытала что‐то вроде удара волной – жара, воздуха, шума, чего‐то физически ощутимого. Силовики в касках и светоотражающих жилетах походили на те самые бульдозеры, для которых им приказано было расчистить проход по лесу. Она видела, как трое из них вломились в кухонный блок, скинули брезентовые покровы, побросали вещи в коробки и перенесли их в фургон. Палатки, полные пожитков, были сорваны с места, а владельцы их выкарабкивались оттуда и кричали, не зная, как поступить лучше: стоять, обняв деревья, улечься перед полицейскими машинами или бурно сопротивляться тем, кто их вещи портит и забирает.

Вещи ладно, но еще хуже было то, как силовики обращались с людьми. Дженни яростно лягалась своими мартенсами, пытаясь вывернуться из хватки полицейского. Ту почтенную женщину, которая готовила дахл, заталкивали в полицейский фургон, хотя руки ее были вскинуты, а лицо все в слезах. Таз все силился поднять голову, которую раз за разом вжимал в грязь, стоя коленом у него на спине, силовик, вжимал и не мог удержаться от довольной ухмылки. Вай ткнула пальцем на это Питу, дескать, сними, и он щелкнул, успев до того, как вояка понял, что он в объективе фотоаппарата, а Вай чуть “ура!” не вскричала, довольная, что Пит успел.

Все, кто мог, бежали к деревьям – еще на нескольких появились теперь помосты, – пристегивались ремнями и натягивали альпинистские веревки, чтобы взобраться наверх. Недостаточно прытких стаскивали, хватая за грязные ботинки. Некоторые, в том числе и Элберт – да, он вырвался и был уже наверху, – балансировали на ветках, стояли там, обвязанные для надежности тросами или синей полипропиленовой веревкой, обнимая стволы.

О боже, а ей хотелось обнять его. Тоже вышел бы классный снимок.

– Не трогай ее, гад! – раздалось снизу.

Вай, глянув с крыши фургона, увидела Нила, того, кто так красноречиво с ней в прошлый раз говорил, его светлые глаза горели страхом и яростью, он пытался загородить собой беленькую девочку-подростка с колечком в носу, должно быть, дочку. Полицейский пинал его, норовя попасть под колено, пока ноги его не подломились. Девочку грубо схватили, она съежилась и захныкала.

– Должна быть в школе, – рявкнул охранник. – Ну‐ка пошла вот в тот фургон.

Вай записала за ним, почувствовала себя виноватой и спрыгнула на землю, ее мартенсы – на этот раз она оделась, как полагается, – звучно хлюпнулись в грязь.

– Вот черт, да тут пресса. Не замай ее, друг, если не хочешь, чтобы об этом прочел весь мир.

Прозвучало так, будто за спиной у нее развевался плащ супермена. Охранник сплюнул ей под ноги, но отвернулся. “Спасите деревья!” – крикнула девочка за его спиной, вскинув кулачок в воздух. Вай поняла, что вступительный абзац у нее есть.

Всего арестовали четырнадцать человек, и все они, кроме Электры, охотно поговорили с Вай из своих камер. Элберт тихонько, волнующим шепотком объяснил ей, как на самом деле обстоит у него с Электрой, и у Вай отлегло от сердца. Оба они слегка впали в мелодраматизм, как хмельные от тех ролей, которые им предстояло сыграть в событии, стремительно набиравшем национальный масштаб. Она спросила, можно ли упомянуть в статье, кто у него отец, и он сказал: конечно, можно, потому что он доверил бы ей все на свете, и добавил: разве не странно? Ведь на самом деле мы так мало знакомы!

– Но я чувствую, что знаю тебя, Элберт, – искренне произнесла Вай.

Он кивнул – он чувствовал так же.

Ту ночь Вай провела в лагере, точнее, в том, что от него осталось, помогая прибраться тем, кого не арестовали. Из обломков мебели и сброшенных с деревьев помостов разожгли костер, вокруг которого все сошлись с наступлением темноты. Вай подробно запротоколировала ритуал, связанный с тантрическим исцеляющим кругом, и сопутствующий ему спор насчет того, следует ли впускать полицейских “в свет”.

Наутро она записала имена самых несгибаемых из местных, включая школьную учительницу, двух членов городского совета, троицу серьезных подростков и девяностолетнего старика с плакатом “Вашу объездную – в болото!”, которые пришли поддержать протестантов и вместе с ними засвидетельствовать, как началась вырубка древнего леса. Они принесли свечи, что то и дело гасли под сереньким весенним дождем, а также бутерброды, пакетики чипсов и термосы с чаем.

И когда заработала первая бензопила, а они запели “Иерусалим”[32] громкими, но нестройными голосами, Вай поняла, что у нее есть концовка.

Редактор, однако, настоял на том, чтобы концовка стала зачином. И еще настоял, чтобы имя Элберта – со справкой о том, кто у него отец, – перенести во второй абзац вместе с емкими выдержками из интервью, которое Элберт дал Вай, находясь в камере и ожидая освобождения под обещание явиться в суд. “Я выполняю свой долг так, как меня учил мой отец. Просто у разных поколений разные представления о том, в чем состоит долг и как его выполнять”.