Какого цвета ветер?

Носит она только босоножки, из них выглядывают маленькие пальчики с накрашенными ногтями. В цехе и зимой можно без чулок — круглый год жарко.

Лиля пользуется своей внешностью в полную меру, кокетничает напропалую, кружит головы всем подряд.

Если надо кого-то в чем-то убедить или уговорить, обращаются к Лиле. Для каждого она найдет подход: к кому с лаской, к кому с хитростью, общепризнанный дипломат, одним словом.

А со сверхурочными работами?

Одна только Лиля и может повлиять на заупрямившихся слесарей. Минуту назад человек упирался, отнекивался, выискивал сотни уважительных причин, лишь бы не задерживаться на фабрике после смены, грозился даже подать заявление на увольнение, а вдруг от нескольких ласковых слов сменного мастера Мурашиной, от ее белозубой обворожительной улыбки он терял свою несгибаемость.

— Лиля.— Я улыбнулась.— Поздравляю тебя с днем рождения, желаю самого, самого... — Я хотела обнять ее, но она неожиданно отстранилась.

— Как ты могла на такое решиться, Саша! Ромка мне все рассказал... Он же никогда на тебе не женится, я-то уж наверняка это знаю. А вдруг ребенок?!

— В ткацком, наверху, для тебя цветы,— сказала я громко. — На моем столе. Возьми их. Иди, иди, возьми!

Лиля округлила глаза и послушно направилась к двери.

Глава третья ЖИЛА-БЫЛА ДЕВОЧКА

Отец мой работал, как, впрочем, работает и сейчас, шлихтовальщиком на ткацкой фабрике. Но, кроме того, еще и подрабатывал: кому краны заменит, кому газовую плиту перенесет, кому рамы покрасит. Деньги за эти работы он называл «подкожными».

— Это мой неплановый доход! — защищался он от маминых нападок. — Законную получку я тебе всю вытряхиваю, на спички себе не оставляю. А тут и сам не внакладе и людей выручаю!

— А ты выручай людей бесплатно,— советовала мама.

Отец водил указательным пальцем перед ее носом:

— Э нет! Я еще не дорос до такой сознательности. Да меня ж сами люди чудиком обзовут!

Почти всегда после своего приработка он приходил домой навеселе.

Мама сердилась:

— Забирай, Сергей, свои шмотки и уходи, не нужен мне такой.

Отец опускался на колени, подносил к подбородку сложенные, как для молитвы, руки и каялся:

— Виноват, Валентина, прости ты меня, непутевого! Сделай божеское одолжение: хрястни меня по морде, разок хрястни, Валентина, заслужил!.. И чтоб я еще когда эту погань в рот взял? С завтрашнего дня начну новую жизнь...

В дни «новой жизни» он почему-то тщательно причесывался, на мокрой прилизанной голове белел пробор-струнка. А когда он «сбивался с пути», по его же словам, входил в комнату чинно, причесанный, садился к столу и вдруг, вскрикнув: «Э-э-эх!», лохматил волосы.

Мама только головой качала.

Но и папа, в свою очередь, нападал на маму: она любила носить обувь на высоких каблуках, хотя сама была высока ростом.

— Валентина, поимей совесть, выброси свои ходули! — просил он. — Хочется тебе, чтоб муж рядом бобиком скакал? Унизить мужа хочешь, угадал, Валентина, скажи?

Мама смеялась:

— Твои глупые слова, Сергей, совестно слушать, хоть уши затыкай. Не могу без каблуков, все равно что босая, будто не идешь, а шлепаешь по земле. Не могу, и все.

— Упрямый ты человек, Валентина, скажи спасибо, что тебе муж покладистый достался, другой бы спуску не дал: ходули в печку сунул да еще по столу хвать кулаком — уважай мужа!

— Отстань, Сергей, поговорили, и ладно, все равно каждый при своем интересе останется.

Так оно и было.

Что отец любил маму, я не сомневалась.

А потом... Мама умерла. Тогда мне было семь лет.

Отец с горя запьянствовал. К нему стала приходить «подруга жизни» — веселая полная женщина по имени Груша, которую отец называл Фруктом,— они работали на одной фабрике.

— Что-то выпить охота, в горле зудит,— говорил отец, лукаво поглядывая на женщину. — Может, ты, Фрукт, составишь компанию?

Груша хохотала:

— От всего могу отказаться, но от выпивки?..

Груша приходила часто. Со мной она явно заигрывала:

— Сашок, а я селедочки купила, давай вместе картошку почистим, пир устроим!

Отец, довольный, поглядывал на водку, которую принесла эта женщина, потирал ладони:

— Гляди ты, родимую приволокла! Есть же на свете сознательный женский пол! Из миллиона десятка не наскребешь, а все ж есть. Сейчас мы с тобой, Фрукт, причастимся с особым удовольствием! Жалко, что дочка мала, и она бы составила нам компанию.

Фрукт лукаво подмигнула отцу:

— Ой, совсем забыла! И для нее есть коньячок в десять звездочек! — Она поставила на стол бутылку лимонада.

Мне все было противно: и Груша, и ее сладенький голос, и лимонад. И жалко маму. Здесь все мамино, все сделано ее руками, куплено ею, а эта... пользуется папиным горем. Спаивает его.

Я не могла с ними оставаться и уходила на улицу. Меня не удерживали.

Слоняться поздним вечером по двору было страшно, и я пряталась за дот, садилась под стеной, подтягивала колени до самого носа и думала о доброй фее, которая обязательно придет ко мне, взмахнет рукой и скажет: «Не надо плакать, Саша, присмотрись-ка получше к себе: ты же не такая, какой себе кажешься! Встань и посмотри!»