Какого цвета ветер?

— Нилова, к доске! — слышу я голос учительницы.

И еще хихиканье слышу.

И так мне хочется плакать, что я долго и больно тру глаза.

Училась я хорошо, но никак не могла отучиться опаздывать на уроки. То у меня вдруг развяжется шнурок на ботинке, то вывалится из старенького портфеля сверток с завтраком — запихивать его в портфель приходится уже в классе. А когда однажды я пришла вовремя, оказалось, что наши часы ушли иа двадцать минут вперед. Лиля назвала меня растрепой.

Но я до сих пор помню удивившие меня тогда слова учительницы русского языка и литературы, сказанные Лиле: «Если тебе захочется осудить кого-то, вспомни, что не все люди обладают такими преимуществами, которыми обладаешь ты...»

Я посчитала себя вечным должником перед этой учительницей, я готова была служить ей, а если надо, и пожертвовать жизнью ради ее счастья. Решила стать учительницей. Как она... Я жила тогда как собачонка, которая ловит добрый человеческий взгляд и готова платить за этот взгляд вечной преданностью.

А как я была признательна Ромке за частые приглашения на молчаливые прогулки! Этими прогулками я только и жила.

Но все оборвалось мгновенно и горько. Случилось это в выпускной вечер. Я так ждала этого вечера! Тетя Ира сшила мне белое платье, купила красивые туфельки.

— Какая ты, Санюшка-голубушка, сегодня непривычная!— восхищалась она. — Глазенки так и сверкают, так и сверкают, ишь ты! А ножки-то, ножки, гляди, отец, какие у нее красивые ножки! Какая ты, однако, у нас...

Я таяла от этих слов, как масло на горячей сковородке.

Лиле для выпускного вечера сшили белое платье на голубом чехле с низким вырезом на груди. Мне все казалось, что, если Лиля опустит руки или вздохнет поглубже, платье сползет с нее. И все же я, не раздумывая, отпорола воротник у своего платья, сделала вырез пониже.

Тетя Ира рассвирепела:

— Мало, что платье испортила, так еще свои мосо-лыжины напоказ выставила! Мясом сначала надо обрасти.

Я не обиделась, меня даже неожиданный дождь не расстроил и даже заляпанные грязью новые туфельки — я их вытерла носовым платком, не бумагой же вытирать, поцарапать можно! А потом не знала, куда девать запачканный платок, так и носила в кулаке, пока не догадалась спрятать в свою парту после выстираю, выбрасывать боялась, тетя Ира спросит, платочек новый.

Нам вручали аттестаты зрелости.

Когда я протянула руку за своим аттестатом, вдруг заплакала. Никто не плакал, а я... Директор положил руку на мое плечо, легонько пожал, но не сказал ни слова. Не знаю, что со мной делалось. Ведь я была так счастлива! Я плачу почему-то, когда смотрю по телевидению военные парады на Красной площади и когда слышу Гимн Советского Союза на каком-то торжестве. Отчего бы, спрашивается, туг плакать? Мне хорошо, в душе радуюсь, а слезы сами по себе...

Лиля упрекнула меня после:

— Чего ты разревелась? Стыдно за тебя. Все же ты чокнутая, Сашка, честное слово, чокнутая!

Ромка пригласил меня на вальс. Не Лилю, а меня. Вижу, склонился перед дамой, как положено, ждет, а мне не верится, на Лилю смотрю: не разыгрывают ли они меня?

Ромка смеется:

— Чего ты ждешь, Саша? А возможно, кого?

Это был мой первый танец с мальчиком. Сначала я сбивалась с такта, стеснялась положить Ромке руку на плечо, дотронуться до него, но, когда осмелела, перестала ощущать пол под ногами.

Потом он танцевал с Лилей, но недолго; нас ждал сюрприз: Ромкин дядя дал ему денег и посоветовал пригласить девочек в ресторан, отметить знаменательную дату.

Сколько радостей ждало меня в тот вечер! Весь путь от школы до ресторана я чувствовала на своих губах глупую счастливую улыбку, которую скрыть была не в состоянии.

— А потом мы будем гулять по ночным улицам до утра, да? — не один раз спрашивала я своих друзей.— Как все. Так ведь полагается, другого выпускного вечера не будет!

— Будем гулять, будем! — соглашался Ромка. — Раз так полагается...

Я еще никогда не была в ресторане, и надо представить, с каким трепетом вошла в вестибюль с зеркальными стенами, отражающими свет хрустальных люстр, с множеством декоративных растений в спрятанных листвой кадках, с важным блистательным швейцаром, как бы сошедшим со старинной картины, с вытянутой, вероятно, для приветствия рукой ладонью вверх. Но когда Ромка положил что-то на эту ладонь, пальцы сжались как лепестки какого-то редкостного цветка.

Звуки танцевальной музыки и разноголосого говора, достаточно громкого и в то же время интимного, как бы подхватили нас и понесли наверх по широкой лестнице с мраморными ступеньками, застланными широкой ковровой дорожкой красного цвета.

В зале с пустой серединой и густо столпившимися у стен сплошь занятыми столиками клубился табачный дым. Голубые струйки тянулись к полукруглому своду с плавающими там розовыми амурчиками.

Музыканты старались вовсю, словно им было строго-настрого приказано оглушить публику. Особенно выходил из себя ударник. Он сидел на возвышении, и казалось, что бил не только палочками по барабану, но и по воздуху — головой, плечами, разлетающимися волосами.