Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

— Папа в армии, на Южном фронте. Соскучился я по нем, — признался мальчик.

— Ну, нам пора… Прощайте! Пойдем, Нина. — Андрей Борисович поднялся и, поклонившись всей палате, взяв под руку дочь, ушел.

— А ведь эта девчонка втюрилась в тебя, Лука, ей-богу, втюрилась. Я следил, как она смотрела на тебя, — сказал командир с орденом Красного Знамени.

— Зачем шутить! — ответил Лука и натянул на голову одеяло, чтобы не слышать добродушного смеха товарищей.

XXX

Задумав во что бы то ни стало погубить ненавистного ему Иванова, Степан Скуратов, прятавшийся на хуторах у родичей Федорца, послал в Особый отдел Тринадцатой армии анонимное письмо, обвиняя своего врага в связях с Махно.

Степан писал, что Иванов не бежал из-под расстрела, как это утверждает и пишет в анкетах, а отпущен махновцами для подрывной деятельности в Красной Армии.

Расчеты его оправдались. Грубо состряпанная анонимка попала в цель и послужила поводом для ареста.

Иванова вызвали за сорок километров от расположения дивизии и там арестовали, сняли с него наган и шашку, и уже в полдень его допросил молоденький прыщеватый следователь.

Следователь не стал вызывать в Особый отдел Дашу Слезу, на которую ссылался арестованный, а допросил лжесвидетеля, обиженного на Иванова ротного каптенармуса, и протокол допроса, занявший две мелко исписанные страницы, составил не в пользу обвиняемого. Перечитывая протокол перед тем, как его подписать, Иванов убедился, что следователь, не имея на то по советским законам права, взял на себя роль обвинителя и во что бы то ни стало стремился доказать его вину, отбрасывая все, что говорит в его пользу.

— Вы забываете, что вы только следователь, а не прокурор, — сказал Иванов, отодвигая порочащие его листки бумаги и не подписывая их.

— Не вам меня учить, гражданин, — свысока ответил следователь, уверенный, что судьба арестованного всецело зависит от него.

Что-то лисье было в вытянутом, очкастом, приторном его лице, когда он задавал хитроумные вопросы и тут же подсказывал на них ответы.

После допроса арестованного отвели в темную крестьянскую клуню, где сладко пахло обмолоченным зерном. Клуня была набита бандитами, дезертирами, самогонщиками и спекулянтами, ожидающими вызова в ревтрибунал. Иванов, как и большинство людей, плохо разбирался в тонкостях судопроизводства и, несмотря на вызывающее поведение следователя, верил, что его оправдают. Слишком уж смехотворны были обвинения. Он сразу раскусил следователя, видимо поставившего своей целью быструю карьеру и заинтересованного не в том, чтобы отыскать истину, а в том, чтобы, вопреки истине, во что бы то ни стало доказать несуществующее преступление.

«Почему эта судебная крыса так старается очернить человека? Или награды ему дают за это? — думал Иванов. — Какое еще надо трибуналу доказательство моей невиновности, если на моем теле до сих пор ноет штыковая рана? Даша и Лука могут рассказать, как я из маузера всадил две пули в беляка. Наконец, за меня должны хлопотать бойцы моего полка, командир и комиссар дивизии, у которых я всегда был на хорошем счету. Ведь командир моей дивизии — старый друг по партийной работе Арон Лифшиц. Он-то уж никак не поверит этой галиматье, состряпанной ловким следователем».

Лежа на свежей ржаной соломе и глядя, как тускнеет в прорехе клуни клочок неба, Иванов обдумывал защитительную речь.

Но речи этой произносить ему не пришлось. В сумерки вместе с одиннадцатью арестантами, вызванными из клуни, его под конвоем привели в ропщущую под ветром рощу. Посредине рощи, на поляне, стоял ломберный стол, накрытый кумачом. За ним сидели три усталых небритых человека — выездная тройка. Стол завален окурками и папками с делами обвиняемых. Тройка работала с утра, разбирала дела партиями, по дюжине в каждой. Механик с любопытством всматривался в людей, от которых зависела сейчас его жизнь. Они вольны были убить его или оставить жить.

Председатель тройки, с непокрытой взлохмаченной головой, с седеющей бородкой, подстриженной клинышком, в пенсне на тонком носу, всеми своими манерами подражал Троцкому и не понравился Иванову. «Мерзавец и карьерист, вроде следователя. Такие излишнюю жестокость выдают за твердость души, жестокостью доказывают свою любовь к советской власти, — решил Иванов. — По всему видно — человек неполноценный и потому обозлен на людей». Два других члена тройки, матрос и рабочий, вызывали симпатию.

Первым вызвали к столу черноглазого, совсем еще юного парубка в вышитой полотняной сорочке.

— Вы обвиняетесь в бандитизме. Служили вы у Махно?

— Служил! — чистосердечно сознался парубок. — У него все наше село служило. Красные отступили в Россию, деникинцы издевались над народом. Куда податься крестьянину? Вот и шли к нему, все-таки свой человек — народный учитель.

— Добровольно?

— Да!

Механик видел, как председатель тройки остро очиненным красным карандашом поставил в длинном именослове против фамилии парубка крестик.

— Трибунал приговаривает вас к высшей мере… — отчеканил председатель.

Арестанты все как один переступили с ноги на ногу.