Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Механик сделал вид, что уснул.

— Спишь, служивый? — Женщина бесцеремонно толкнула его под бок.

— Сплю! — процедил сквозь зубы механик.

Рукой, пахнущей мазутом и стиральным мылом, женщина в темноте провела по колючим щекам Иванова и стала ласково перебирать его слежавшиеся космы. И, странное дело, легкие прикосновения женской руки сняли с него смертную тяжесть, под которой он жил все эти дни.

— Ни молодица я, ни вдова, ни девка, ни баба… Голова раскалывается по ночам от боли, а мужики проходят мимо, будто не замечают, ночевать не остаются, боятся-Напьются дуриком молока, раздразнят и бегут…

— А ты не боишься? Живешь на отшибе, тут и убить могут запросто.

— А чего мне бояться? У меня весь капитал — сынишка, корова, да еще флаги зеленый и красный… Ну, что ж ты лежишь как деревина! Живая я ведь, пойми.

Женщина обдала лицо механика теплым дыханием, закрыла рот поцелуем, и он почувствовал, как прижались к нему голые колени.

Давно отвыкший от женщин, Иванов быстро охмелел от ненасытных вдовьих ласк. И, уже засыпая, положив голову на пышную белую руку, как сквозь сон, слышал:

— Часа два назад прибегали верхи двое с красными звездами на картузах, ищут какого-то бандюгу, говорят — убег из-под расстрела…

Иванов не шелохнулся, будто речь шла не о нем.

— Не ты ли будешь?

— Я.

— Ну, спи, спи, Христос с тобой. Мой тоже с махновцами, может и в живых давно нет, далеко ли до греха в такой скаженный час…

Иванов проснулся в полдень. Через прореху в крыше падал блестящий, узкий и длинный, как сабля, луч света, а кругом разливалась сумеречная темнота. Было прохладно и тихо.

Иванов минут пять лежал неподвижно.

«А я даже имени ее не спросил, — думал Иванов о хозяйке, — и она меня не спросила».

Встав, он приоткрыл дверь, выглянул во двор, заросший лиловыми, розовыми и белыми астрами. На веревке, протянутой от кирпичного домика к забору, сушились выстиранные его гимнастерка и портянки.

— А, встал уже! — услышал Иванов голос хозяйки. — Умывайся, я бритву мужнину отыскала, помазок и камень, брейся и садись снедать. Я тебе вареников наварила. Любишь вареники? Все москали любят!

Женщина подошла к двери сарая и стояла перед ним, освещенная ярким солнцем. Только сейчас он смог рассмотреть, с кем свела его судьба на одну ночь. Было ей не больше тридцати, и рядом с ним она казалась совсем маленькой. У нее были прямой нос, пухлые губы и мягкие каштановые волосы, собранные на темени в корону.

Женщина вытянула из колодца ведро воды, принесла кружку, кусок печатного мыла и грубый, из сурового полотна рушник. Смеясь простодушно и ясно, она долго сливала Иванову на руки, а он, фыркая, с наслаждением плескал на себя холодную воду.

— Переменись, я тебе исподнее мужа достала.

Иванову стало грустно от мысли, что вот он уйдет, а она с улыбкой и смехом, обнажая белые зубы, будет привечать другого и скоро позабудет о нем, как с ним забыла прежних своих.

— Как зовут-то тебя? — спросил он.

— Евдоха.

Иванов переменил белье, побрился тупой бритвой, пожалел, что голову побрить себе не сумеет. Он ведь до войны всегда ходил бритоголовый.

— Вот и помолодел ты лет на десять. А то увидела, думаю — старик; а ты повеселей молодого оказался. — В глазах Евдохи мелькнуло озорство.

Сидя за столом напротив хозяйки, обмакивая вареники с творогом в сметану, Иванов расспрашивал, скоро ли пойдет поезд на север. Тревога опять терзала его.

— Поезда ездиют без расписания. Но сегодня ночью пойдет товарняк с углем. Москве уголь нужен. Ленин, говорят, какой-то декрет об угле подписал. А тебе это к чему? Уезжать надумал, да?

— Сегодня уеду. У меня в Москве дела неотложные, — сказал Иванов, чувствуя смущение перед этой женщиной.

— Не пущу. Неделю поживешь со мной, тогда лети на все четыре стороны. А то как же так, подразнил, да и тикать, а я опять сохнуть должна без милого.

Весь день Иванов работал по хозяйству. Починил повалившийся забор, достал из колодца ведро, упущенное с месяц назад, сложил в кучу разбросанные по двору старые, пахнущие креозотом шпалы. Под вечер, когда белобрысый сынишка Евдохи пригнал корову, пасущуюся в посадках, Иванов вырезал для него из куска бузины сопилку и, сам себе удивляясь, сыграл на ней бравурную польку.

Следователь, суд, сарай смертников — все было позади и начинало забываться, как дурной сон.

Евдоха отнесла на сеновал рядно и подушку и велела Иванову отдыхать. Выдоила корову, умылась и пришла к нему на сеновал. И ласки, и поцелуи — все повторилось снова.

— Так и питаюсь случайной любовью, перепадающей от мужиков, проходящих мимо, — бесстыдно призналась она.

Несколько минут лежали молча, каждый думал о своем.

— Люб ты мне! Так бы и лежала с тобой целую вечность. — И, словно разгадав все, что творилось в душе любовника, посоветовала: