Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Бандиты покорно ушли, видно довольные, что хоть под конец Микола показал свой характер.

XXXIV

Ночью во сне заплакала Люба. Микола спустился с печи, подошел к кровати, на которой девочка спала с матерью, зажег медную зажигалку. При бледном мерцающем свете увидел полуобнаженное пышное тело Меланки. Она спала, и в углу ее красиво очерченного рта застоялась капелька прозрачной слюны. Белая городская сорочка с кружевами внизу сбилась выше колен, оголив сильные, стройные ноги.

С минуту он стоял возле нее затаив дыхание. Потом, словно пчелу отогнал, сдул желтый огонек, неуклюже прилег на широкую деревянную кровать, попросил:

— Подвинься.

Женщина тотчас охватила его полной рукой, обдавая горячим дыханием, зашептала:

— Пришел-таки… Я так и знала, что придешь.

Растроганный ее вдовьими ласками, Микола быстро устал, веки его слипались.

— Что же ты квелый такой? С виду будто бы красивый, сильный…

— Раненый я… не до любви мне сейчас…

Он долго слушал, как Меланка хвалила неутомимого Тихоненко, как бы не понимая, что хвальба эта сейчас не к месту, обижает любовника.

— Не найти мне теперь мужика такого, как мой Каллистрат. Бывало, рассказываю бабам, подругам — не верят. Жили мы широко, напоказ.

— Каллистрат, Каллистрат… а родила только одну девчонку. Хвастаешь все.

— Было чем, вот и хвастаю.

Отвернувшись к стене, приятно попахивающей мелом, слушал Микола, как Меланка упрашивает его сделать крест на могилу Тихоненко. Ее забота о мертвом почему-то была неприятна ему.

Засыпая, он думал о том, что с этой женщиной, вероятно, легко в жизни, что она, пожалуй, могла бы, стать ему женой, родить сына. Но все это было несбыточно. Недаром Окаянный грозит. Он, Федорец, вне закона. И жизнь его будет совсем нелегкой, и угроза второго расстрела, словно тень, следует за ним неотступно. Он почувствовал холодный нервный озноб и, чтобы избавиться от него, плотно прижался к горячему телу, заслонился им, словно горой.

С женщиной было хорошо и легко, она умела успокоить, утешить, и Микола скоро забыл все свои дурные мысли и в первый раз за последнее время уснул крепким, здоровым сном, ни черта не думая, ничего не боясь.

Проснулся от громкого разговора. За ситцевым занавесом, отделявшим кровать от остальной части комнаты, какая-то косноязычная баба рассказывала Меланке, трудно ворочая мятым языком:

— Убили Ульяну, замучили…

— Что ты! За что они ее, такую хорошую? Подруга она мне была. Разом у Каллистратового отца батрачили, а потом Каллистрат посватал меня, и теперь вот все хозяйство свалилось на мои вдовьи руки.

Меланка всхлипнула.

Микола приподнялся на локте, прислушался. Про эту Ульяну Меланка рассказывала ему — была она председателем сельского совета. Микола тогда уловил в голосе Меланки человеческую теплоту, добрую зависть.

— Троих убили, а два милиционера ускакали на конях в город, привели с собой отряд красноармейцев. Вместе с ними сейчас по всему селу шарят.

Вместо «р» баба произнесла «л», говорила «шалят», так что Федорец не сразу понял, а поняв, съежился. «Найдут, на меня подумают».

Микола натянул на голову одеяло. Слышал, как баба сказала:

— Ты б побегла посмотреть на побитых, лежат они возле расправы. А я с Любкой побуду. Кровищи там натекло!

— Нет, нет, ты иди, Мироновна, я зараз. — Почти силком Меланка выпроводила непрошеную гостью, кинулась к окну. Три красноармейца не спеша привязывали коней к ее плетню. Один из них, высоко подняв Любу, смеялся.

— Ой, боже мой, что же нам делать? Найдут тебя.

— Есть у тебя какое оружие?

— В клуне пулемет закопанный.

— Не годится. Давай сокиру!

Он взял из рук женщины топор, пошел в сени, сжал в руках гладкое семивершковое топорище, тронул указательным пальцем, словно струну, певучее лезвие.

Во дворе звонко рассмеялась Люба, смеялись красноармейцы.

— Что ж это ты — и себя погубить хочешь, да и меня заодно губишь? — Испуганный взгляд Меланки метнулся по хате, на минуту задержался на открытой чердачной ляде. — Лезь на горище. Там с левой стороны сон, заройся в него, лежи, пока не дам тебе знак вылезать.

И вот Микола Федорец, вытянув вперед руки, идет в темноте на свет, сеющийся сквозь слуховое окно, натыкаясь на острые предметы. На чердаке пахнет густо смазанной дегтем лошадиной сбруей, сухой пылью. На деревянных стропилах висят хомуты, венки лука, паутина. Снизу долетают шумные голоса красноармейцев, звонкий смех Любаши. Вот голоса стихли. Красноармейцы вошли в хату.

Время тянется медленно. Глаза постепенно привыкли к темноте. Микола увидел кучу румяных яблок, над ними кружатся тонкие полосатые осы. В одном яблоке осы проели дыру, облепили его, старательно пьют сок. А вот и гнездо их между балкой и железным листом крыши, похожее на кусок подсолнуховой шляпки без семян.

«Хорошо бы жить на свете осой», — в тоске и страхе думает Микола, берет яблоко, машинально подносит ко рту.