Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Одарка, приветливо улыбаясь, внесла холодную, с кусками льда, воду, предложила Луке умыться. Сняв рубаху и обдавая себя водой, мальчик ощущал, как твердеет крепкое, сохранившее летний загар тело. Любуясь мальчиком, Степан покачал головой, сказал:

— Что ж, Лука, пора бросать тебе собак гонять. Пришел час за настоящую работу браться. Вот и Гладилиху слизало с земли — а какую она память оставила по себе? Никакой… Только дело оставляет о человеке память.

— Да я и так занимаюсь, алгебру учу, геометрию, историю, все с отцом. Может быть, авиатором когда-нибудь стану.

Степан недобро улыбнулся, затарабанил пальцами по портсигару.

— Отец тебя научит, определит в сибирский университет!

Лука покраснел, кулаки его сжались. Одарка, слышавшая разговор, сказала:

— Хватит тебе, Степан, от работы кони дохнут, а ты все про работу. Садитесь снедать, я вам огурцов квашеных накрошу.

— Дело я хочу одно обделать — в Александровском уезде купить мельницу паровую. Поступай ко мне на мельницу, привыкай к делу, — предложил Степан.

— К делу меня отец приставит. Он человек дельный.

— Ой-ей как! Ишь ты, шельмец, каков! — Степан сел к столу, под ним затрещала скамья.

Одарка вытащила из печи посаженные на капустные листья хлеба, разрезала один из них, от теплых ломтей поднимался хмельной парок; в глиняные расписные миски налила сметаны, меду.

— Кушайте на здоровье!

После завтрака Одарка стукнула крышкой деревянной скрыни, достала вязаные чулки, подала их Лукашке:

— Переобуйся, а то застудишь ходули, станешь каликой перехожим.

— А ты не очень его привечай, а то подрастет, кабы не отбил, — засмеялся Степан.

Лука переобулся. Ногам стало тепло и сухо.

Степан улыбнулся, вскинул ружье на плечо, вышел из хаты, бросил любовный взгляд на новые, по-весеннему зеленые ставни.

Широкий, припавший к земле ствол реки разбросал густые ветви притоков; летом они полны серебряной рыбой. Круто спускаясь, двор Федорцов сбегает к самой реке.

Охотники переступили через ивовый перелаз, сбежали к реке, быстрым шагом обогнули аспидно-черную воду. По ветхому мосту перешли на другую сторону реки — там посоленная снегом песчаная коса и сосновый бор.

Степан причмокнул языком.

— Что такое? — спросил Лукашка.

— Спички забыл, целый день придется ходить не куривши.

— Давайте, я смотаюсь.

— Куда смотаешься? Пойдем быстрей, пока не рассвело. Заяц дурак, а бить его следует на зорьке, когда женихается. Одним выстрелом можно положить двойку.

В стороне, будто подсолнух, расцвело желтое солнце. Лука волновался. Степана знали в Чарусе как одного из лучших охотников. Промахнуться при нем — осрамиться на всю жизнь. Лука спешил, ему не столько хотелось подстрелить зайца, сколько утолить беспокойную охотничью страсть, показать Степану свое умение.

Над бором носились галки. Степан снял ружье, долго следил за черной, куда-то улетающей тучей галок, сказал:

— Буря будет, к снегу раскричались.

Жалостливость была чужда Луке, но он жалел и любил животных. В каждом звере видел мальчишка красоту, был убежден, что все звери имеют право на травы, на воздух, на волю — словом, на жизнь. К природе Лука чувствовал неодолимое влечение.

Прошли через лес, перед глазами возникло снежное, похожее на озеро поле. Сходство это придавали ему засыпанные снегом волнистые холмы, покрытые гибкой красной лозой.

Степан попросил Луку:

— Давай разойдемся саженей на двадцать, чтобы не стрелять одного зайца вдвоем.

Степан пошел вниз, марая сапогами белый снег, прошитый затейливыми следами заячьих лап.

На третьем, самом низком холме Лука увидел зайца, он лежал в красных прутьях куста, пронизанных солнечными лучами. Лука прицелился. Только нажать курок — и в ягдташ ляжет серый, теплый комок. Сердце мальчика замерло, и вдруг ему до боли стало стыдно стрелять.

В тоскливые часы он избегал людей, с мукой смотрел в очи коней, заплетал им в гриву синие васильки, железной скребницей счищал навоз. Кузинча даже смеялся над его любовью к животным.

Мальчик не стал стрелять, вложил пальцы в рот, пронзительно свистнул. Заяц сорвался, подскочил кверху, подался в Степанову сторону. Раздался сухой, короткий выстрел. Тело зайца дернулось, как вырванная удилищем большая рыба. Лука нагнал Степана, подобравшего убитого зверя.

— Поищи патрон, мой браунинг далеко выбрасывает, — потребовал Степан.

Лука покорно разыскал гильзу, набитую снегом.

— Проворонил зайца, растяпа, из-под самого носа у тебя утек! А еще моим учеником считаешься. Да и ружье твое хорошо бьет: с полки упало — семь горшков разбило.

Заливаясь румянцем, Лука соврал:

— Не видал я его.

— Бывает. Сколько раз и со мной случалось так — лежит под ногами, а ищешь черт знает где.

Луке стало жарко, он то и дело украдкой от Степана хватал пригоршни чистого снега и глотал, охлаждая горло, стянутое спазмами. Нет, от самой охоты он не получал никакого наслаждения. Дело было не в охоте, а в ожидании ее, в сборах.

Спустились с холма. Лука посмотрел на новенький ягдташ Степана. Из заячьей головы капала кровь, и казалось, что это спелые вишни краснеют на белом снегу.