Каков есть мужчина

Слушая ее вполуха, он подходит к краю щебеночного покрытия. Склоны расходятся медленными волнами. Видна crêperie[51] с закрытыми ставнями. Жужжание насекомых. Холодный горный ветер. И откуда-то – ленивое звучание коровьих колокольчиков, словно кто-то помешивает ложечкой чай.

Она рассказывает о лыжной школе, École du Ski Français[52].

Да, он тоже помнит что-то подобное. Давным-давно это было, когда он шагал на лыжах вслед за алым комбинезоном. Туманный день. Влажный снег.

Солнце светит в глаза. Ветер на коже. Руках.

Лице.

Он закрывает глаза и слышит в порывах ветра коровий колокольчик.

Жизнь так уплотнилась в последние годы. Столько всего происходит. Одно за другим. Так мало пространства. Он в самой гуще жизни. Слишком близко, чтобы разглядеть ее.

Солнце светит в глаза.

В порывах ветра коровий колокольчик.

Тепло солнца.

Ветер на коже.

Раствориться бы в этих ощущениях.

Безнадежно.

Это не шутка. Жизнь не шутка.

Он открывает глаза.

Трава колышется, поблескивает.

Она говорит:

– Восемьдесят процентов склонов смотрят на север. Особенно хорошо кататься на лыжах весной.

Вот оно. Вот его жизнь, то, что сейчас происходит.

Это все, что есть.

Она стоит рядом с ним, довольно близко.

– Да? – говорит он. – И сколько там? Длина лыжни. В километрах.

– Считая весь Гранд-Массив?

– Так или иначе.

– Около двухсот шестидесяти километров.

– Ух ты!

– Включая Флен, Морийон, Ле Карро, Сикст и Самоен.

– И они все взаимосвязаны подъемниками?

– Конечно.

– Один переход покрывает их все?

– Это можно устроить.

– Хорошо, – говорит он.

Приятно знать кое-какие факты.

На секунду он снова закрывает глаза, но очарование момента уже пропало.

Обед. Несколько признаний за пиццей. Она училась в художественной школе в Лондоне, откуда была исключена…

– Почему? – спрашивает он.

– Я влюбилась.

– Влюбились, – повторяет он. – Любовь все портит, не так ли?

– Вы очень циничны.

– Да, пожалуй, – соглашается он.

– Разве не в любви весь смысл?

– Весь смысл чего?

– Жизни.

– Я слышал об этом. И что вы сделали? – спрашивает он. – После исключения.

Она нашла работу агента по недвижимости.

И они говорят о недвижимости – он тоже занимался этим когда-то. И снова занимается теперь.

– Похоже, такова моя судьба, – говорит он.

– А вы верите в судьбу? – спрашивает она с удивлением.

– Теперь да.

– А я не верю.

– Конечно, не верите, – кивает он. – Вы слишком молоды.

Она смеется:

– Молода?

– Сколько вам?

Ей двадцать девять.

– Я бы дал двадцать пять.

– Ах, – говорит она, явно польщенная.

Он улыбается.

– А вам сколько?

– Мне сорок четыре.

– И когда вы начали верить в судьбу?

– Не знаю, – говорит он.

Ему очень нравится разговаривать с ней – в ней есть особая свежесть и прямота, – и он пытается придумать, что бы еще сказать, что-то настоящее. И произносит:

– Однажды утром я проснулся и понял, что уже поздно что-то менять. То есть по большому счету.

– Я не думаю, что когда-нибудь поздно что-то менять, – говорит она.

Он просто улыбается. И думает: «Вот такая штука с судьбой, ты только тогда понимаешь, что это судьба, когда уже поздно что-то с этим делать. Поэтому это и есть твоя судьба – просто уже поздно что-то с этим делать».

– Значит, это что-то, существующее только в ретроспективе?

– Полагаю, да.

– Тогда на самом деле этого не существует?

– Разве это следует из моей фразы? Я не знаю, – пожимает плечами он. – Я не философ.

– А вы счастливы? – спрашивает она, выдавливая кетчуп на последний ломтик пиццы.

– Да, думаю, счастлив. Смотря что иметь в виду. У меня нет всего, чего бы я хотел.

– Это ваше определение счастья?

– А ваше? – И, не дожидаясь ответа, добавляет: – У меня нет определения счастья. Зачем оно?

– Вы должны знать, счастливы вы или нет.

– Я не несчастлив, – говорит он и сразу задумывается, так ли это.

– Это не одно и то же.

– А вы? – спрашивает он. – Вы счастливы?

– Нет, – сразу отвечает она. – То есть моя жизнь идет не так, как я хочу.

Он думает, не спросить ли ее, как ей хочется, чтобы шла ее жизнь, что бы это ни значило. Но решает, отпив глоток воды, не спрашивать.

Они говорят о горных лыжах.

После обеда они идут вместе к Les Chalets du Midi Apartments. Аккуратные буковые изгороди, обрамляющие аккуратные улочки деревни, уже тронуты осенним румянцем.

– Вот теперь я примусь за свое дело, – говорит он.

– А мне теперь хочется это увидеть.

Он смеется.

Его вдруг охватывает странное чувство при мысли о том, что он познакомился с ней только вчера.

В долине жара. В небе ни облачка.

Он показал клиентам квартиры, и они сидят на террасе бара «Самоен» на главной площади. И вот он «делает свое дело».

На тротуаре пластиковые столы и стулья, и он следит за тем, как официантка составляет вместе два стола для их вечеринки. Затем он принимает у всех заказы.

Полетт, как он отмечает, сидит рядом с ним. Он улыбается ей:

– Порядок?

Она кивает.

И он снова возвращается к своему делу.

– Так вот, то дерево, – говорит он, выдавая с авторитетным видом сомнительный факт, который узнал только недавно, – является одним из самых старых во всей Франции. Ему, я думаю, около семисот лет.

Все поворачиваются к дереву.