Калейдоскоп

– Ну и что ты собираешься сделать, когда придёшь в усадьбу Раскиных? – спросил волк.

– Найду Дядюшку, – ответил Семён, – Собираюсь рассказать ему, что я сделал.

– Бася уже рассказала, не беспокойся.

Парень пожал плечами:

– Может быть, она не так рассказала. Может быть, что-нибудь напутала. Бася очень волновалась.

Волчик согласился:

– Да она вообще дурная.

Они пересекли лунную прогалину и снова нырнули во мрак.

– Что-то у меня нервишки разгулялись, – сказал волк, – Затеял ты ерунду какую-то. Я тебя до сих пор проводил и…

– Ну и возвращайся, – сердито ответил Семён, – У меня вот нервы в порядке. Я…

И тут он круто обернулся, а волосы на голове поднялись дыбом.

Что-то было не так… Что-то неправильное... В воздухе, которым он дышал, в его мозгу… Тревожное, жуткое ощущение опасности, но ещё сильнее – чувство омерзения, оно вонзило когти ему в лопатки и поползло по спине миллионами цепких ножек.

– Волчик! – заорал он, – Волчик, стой!

Рядом с тропой, внизу, вдруг сильно качнулся куст, и Семён стремглав бросился туда. Обогнув кусты, резко остановился. Вскинул лук и, мгновенно выхватив из левой руки стрелу, упёр её в тетиву.

Волчик распростёрся на траве – половина туловища в тени, половина на свету. Его пасть оскалилась клыками, а одна лапа еще царапала землю.

Человек увидел, как над волком наклонилась какая-то тень. Серая, мутный штрих. Тень шипела, рычала, и в мозгу Семёна отдался эхом целый поток яростных звуков. Облачная пелена неба развеялась, пропуская лунный свет, и он увидел нечто, похожее на лицо – неясные очертания, словно полустёртый рисунок мелом на пыльной доске. Лицо мертвеца, воющий рот, щели глаз, и отороченные щупальцами уши.

Тренькнула тетива, и стрела вонзилась в лицо – вонзилась, но прошла насквозь, и упала на землю. А лицо все так же продолжало рычать.

Еще одна стрела уперлась в тетиву и поползла назад, дальше, дальше, почти до самого уха. Стрела, выброшенная упругой силой крепкой древесины, выброшенная ненавистью, страхом, отвращением человека, который натягивал тетиву.

Стрела опять поразила размытый лик, замедлила полёт, закачалась – и тоже упала.

Еще одна стрела – и сильнее натянуть тетиву. Еще сильнее, чтобы летела быстрее и убила наконец эту тварь, которая не желает умирать, когда ее поражает стрела. Тварь, которая только замедляет стрелу, и заставляет ее качаться, и пропускает на сквозь.

Сильнее, сильнее – еще сильнее. И… Лопнула тетива.

Секунду Семён стоял, опустив руки: в одной никчемный лук, в другой никчемная стрела. Стоял, измеряя взглядом просвет, отделяющий его от призрачной нечисти, присевшей над останками волка.

В душе его не было страха. Не было страха, хотя он лишился оружия. Была только бешеная ярость, от которой его трясло, и был голос в мозгу, который чеканил одно и то же звенящее слово:

– Убей… убей… убей…

Он отбросил лук и пошёл вперёд – руки согнуты в локтях, пальцы словно кривые когти. Жалкие когти…

И тень попятилась – попятилась под напором волны страха, внезапно захлестнувшей ей мозг, страха и ужаса перед лицом лютой ненависти, обжигающим пламенем идущей от этого страшного создания. Властная, свирепая ненависть…

Ужас и страх ей и прежде были знакомы – ужас, и отчаяние, – но здесь она столкнулась с чем-то новым. Как будто мозг ожгло карающей плетью.

Это была ненависть.

Тень заскулила про себя – захныкала, и попятилась, лихорадочно копаясь мысленными пальцами в помутившемся мозгу в поисках формулы бегства.

*****

Огромный зал внутри за́мка был пуст – заброшенный, гулкий. Зал, воздух которого загустел от пыли забвения, пропитался торжественным молчанием праздных столетий.

Дядюшка стоял, держась за дверную ручку. Стоял, сканируя все углы и темные ниши обостренным чутьём новой аппаратуры, составляющей его туловище. Ничего. Ничего, кроме тишины, пыли, и мрака. И похоже, тишина и мрак безраздельно царят здесь уже много лет. Никакого намека на дыхание хоть какой-нибудь бросовой мыслишки, никаких следов на полу, никаких каракуль, начертанных небрежным пальцем на столе.

Откуда-то из тайников мозга просочилась в сознание старая песенка, старая-престарая – она была старой уже тогда, когда ковали первое туловище Дженкинса. Его поразило, что она существует, поразило, что он вообще её знал. А ещё ему стало не по себе от разбуженной ею шквала столетий, не по себе от воспоминания об аккуратных белых домиках на холмах, не по себе при мысли о людях, которые любили свои поля и мерили их уверенной, спокойной хозяйской поступью.

– Кто того дятла убил?

– Кто ему бо́шку скрутил?

Клювом махнул воробей:

– Я лук и стрелу смастерил,

Я того дятла убил!

«Нелепо, – сказал себе механор, – Нелепо, что какой-то вздор, сочиненный племенем, которое почти перевелось, вдруг пристал ко мне и не дает покоя. Нелепо».

– Кто того дятла убил?

– Я, прошипела змея...

Он закрыл дверь и пошёл через комнату. Расставленная возле стен пыльная мебель ждала своего хозяина, который так и не вернулся. Пыльные инструменты и аппараты лежали на столах. Пылью покрылись названия книг, выстроенных рядами на массивных полках.