Калейдоскоп

Он был уже безнадёжно стар. Но остатки непомерной мужицкой силы сквозили во всём его облике: бугристые крепкие руки с короткопалыми лопатообразными ладонями, широкие покатые плечи, могучая грудь колесом и несоразмерно громадное туловище с толстыми, уже искривившимися ногами. На лице сохранились всегда добрые, как бы скромно улыбающиеся глаза, оттенённые почти чёрными бровями, так контрастирующими с белыми ещё густыми волосами. Нос – приплюснутый боксёрский с заметной горбинкой, толстые губы несколько скрашиваются квадратным подбородком на выдвинутой немного вперёд челюсти. А глубокие морщины на высоком лбу и щеках практически скрывают шрам, пересекающий всю правую половину лица. Он вызывал чувство неподдельной симпатии, и меня переполняло ощущение гордости за принадлежность к одному виду с этим уверенным в своей силе самцом, мужчиной, венцом творения.

Таким он навечно сохранится в моей памяти, потому что я не мог позволить себе увидеть его раздутое, бесформенное, обезображенное тело, выловленное весной из реки, куда он попал, провалившись под лёд, когда пытался помочь рыбакам, попавшим в беду. Из рыбаков никто не погиб.

Настенные часы

Старинные настенные часы уже в который раз принимались гулко и однообразно отсчитывать время, а сгустившиеся сумерки за окном давно перешли в непроглядную темень. Но уснуть он никак не мог. Время от времени тихо вставал, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить ничей сон, осторожно ходил из угла в угол, зажигал ночник и пытался читать, снова ложился, ворочался в постели, тёр виски и крепко сжимал глаза, опять вставал, садился у окна и долго смотрел в одну точку, ни о чём не думая и ничего не видя. Наконец решил предпринять последнюю попытку: лёг, вытянул руки вдоль тела и принялся считать. Сто… двести… четыреста… семьсот пятьдесят… Сознание растворялось медленно, как соль в стакане, и всё глубже и глубже погружалось в пучину небытия, уходило в дебри иного мира. Он уснул, уснул, чтобы никогда больше не проснуться, уснул навсегда.

Потом врачи установят причину и точное время смерти. А пока солнце светило, как в его любимой песне – «чтоб оно пропало», и в комнате стало душно и празднично.

Мама постучала в дверь и ласково позвала: «Мальчик, вставай». Обычно он вскакивал сразу, как только осознавал, что его зовут или что он уже проснулся. Но сегодня что-то случилось. Мама раздвинула шторы, открыла форточку и окликнула его во второй раз. Ответа не последовало. Ладно, воскресенье, пускай поспит, решила женщина.

Она целовала его стылые щёки, холодные губы, ледяной лоб и глаза – единственное, как ей казалось, тёплое место на таком дорогом и знакомом до последней чёрточки лице. Очи. Они то сверкали радостным блеском, то искрились лукавыми огоньками, то полыхали ярким пламенем, отражая силу характера и неколебимую уверенность в себе. Они всегда оставались предельно откровенными и не могли скрыть тревоги или беспокойства, сами рассказывали и о неожиданной удаче, и о непрошенных неприятностях. А теперь она целовала пустые, бездонные, мёртвые озёра.

Настенные часы продолжали гулко и однообразно отсчитывать время. Время, которое навсегда остановилось.

Репутация

Когда-то её поведение действительно оставляло желать лучшего. Но время внесло свои коррективы, и теперь она наконец встретила своего человека. Кто-то очень постарался, чтобы её прошлое не осталось для него тайной за семью печатями.

– Боишься запачкаться? Или как там сейчас модно говорить – подмочить репутацию?

На его лице сначала отразилось недоумение, а по мере развития монолога оно выражало то отрешённость, то глубокую задумчивость, то некоторое раздражение.

– Послушай, раз уж зашёл этот разговор, ты должна понимать мою позицию. Последний раз я боялся в детстве, но боялся много, до дрожи, до паники. Я боялся темноты, оставаться один, собак, наказаний, хулиганов… да мало ли чего ещё. Но наступил момент, когда страх, переполнявший меня, как дождевая вода сточную канаву, просто сделался невыносимым, и я перестал бояться. И уже очень давно мне не страшны ни звери, ни даже люди. Не говоря уж о какой-то репутации. Я не боюсь ни боли, ни холода, ни трудностей. Я перестал опасаться самого страшного в жизни – самого себя. А твоё прошлое меня тем более не беспокоит, оно как грязь: запачкался – вымылся и забыл. Передо мной ты ничем не виновата, и мне не за что тебя прощать. Давай больше не будем возвращаться к этой теме. Если прошлое повторится, нам будет не по пути, а сегодня нет смысла поминать испачканные позавчера руки.

Он положил её маленькую нежную руку в свою широкую крепкую ладонь.

– Тем более что, насколько я могу судить, они абсолютно чисты.

Кресло-качалка

Я сидел у окна в кресле-качалке и смотрел на улицу. А там уже который год не происходило ровным счётом ничего интересного.