Калейдоскоп (сборник рассказов)

Комната его не очень отличалась от других своими размерами. В сравнении с брежневскими ячейками у нее были выше потолки: почти под три метра, так что фикусу было где развернуться и вширь, и ввысь. Рогозин раздобыл пузастую кадку, всыпал туда, как посоветовала знакомая, земляной смеси, и посадил в неё фикус. Уж как он его лелеял, как холил! Ухаживал, что за малым ребенком, поливая, окучивая, бережно стирая с широких лопастых листьев пыль. И фикус будто ощущал его заботу: рос не по дням, а по часам, утолщаясь, вытягиваясь, расширяя поверхность листьев. Рогозин нарадоваться не мог: сколько сочной зелени, свежести, красоты.

Зашла Егоровна, соседка, тоже на пенсии:

— Ты, прям, колдуешь над ним, — говорит. — Вона, как полез!

— Да что там, — отвечал Рогозин. — Ты, Егоровна, сюда смотри, — совал он ей старую пожелтевшую фотографию, где его племянник, в то время еще маленький мальчик в матроске, взгромоздился на стул и позировал фотографу на фоне широкого, на весь снимок, растения. — Вот это был фикус!

Через месяц фикус покрыл собою полкомнаты и уперся в потолок. Места, правда, было достаточно. Шкаф Рогозин передвинул, кровать развернул поперек и поставил плотнее к стене. Сервант только пришлось переместить на кухню. Кухня сообщалась с комнатой через дверь, из неё Рогозин мог прекрасно видеть своего любимца и любоваться им, попивая чай или выкуривая папиросу.

— Надо же такое, — хвастался он вычитанным где-то, — пишут, что в тропиках фикусы до сорока метров в высоту вымахивают!

— Нежто! — удивлялись мужики и не верили. — Врешь, наверное.

А в комнате день ото дня становилось темнее. Увеличиваясь, фикус тянулся к свету и заслонял собою все окно. Рогозин попытался отодвинуть кадку, но не смог её даже стронуть с места — таким тяжеловесным оказалось дерево. Обрезать же ветви он не решался: слишком дорогой стала ему эта роскошь. Терпел.

Еще через неделю странные зеленые отростки, свисающие с ветвей, которые поначалу Рогозин принимал за ответвления, начали быстро деревенеть и изменять цвет на серый. С каждым днем эти отростки вытягивались, опутывая ствол первенца, пускали свои ростки.

«Ты хоть бы ветви подрубил», — упрекали его мужики, видя, как фикус заполнил все окно, но Рогозин отмахивался от них. Разве поверит кто, если рассказать, как он пытался спилить надоедливое дерево, как с горем пополам елозил по его толстому стволу, не содрав даже коры; как пытался его срубить у основания, но только затупил топор и сбил его с рукоятки; как пробовал сломать ветви, но только сгибал их безрезультатно в дугу и даже в круг и в бессилии бросал. Ветви, как ни в чем не бывало, распрямлялись и тянулись дальше и дальше, сбивая с этажерки статуэтки слоников, срывая со стен портреты родственников, сгребая со стола скатерть. Дошло до того, что древовидные отростки, достигнув пола, проломали его и вклинились в землю. Их ветви и листья сами начали расти, разрастаться, а первенец, наоборот, мельчал и сох, отмирая.

«Они убили его», — думал Рогозин, видя, как комната мало-помалу принимала вид помещения, в котором некто стал плести гигантские корзины. Только странные лозы эти были сплошь усеяны гибкими стеблями и крупными овалами толстых кожистых листьев.

Постепенно Рогозин перебрался на кухню. Он перетащил туда кровать и перенес самые необходимые вещи. Кровать его едва умещалась рядом с кухонным столом. Рогозин вынужден был убрать стулья и есть теперь, сидя на постели. Неудобно стало добираться до умывальника. Чтобы вымыть посуду, надо было отодвинуть её на край стола, перелезть через спинку кровати (благо, она не так высока), сложить в мойку тарелки и ложки, вымыть их и вернуться на прежнее место тем же способом: перелезая через спинку.

Не стал Рогозин никого и впускать к себе. Это ж как увидят подобное безобразие, — колкостей не оберешься. Вырастил на свою голову, чтоб его…

Раз всосал чекушку, треснул кулаком по столу, в который раз взбеленился, схватил топор, ворвался в комнату, рубанул по стволу раз, другой, а оттуда, из трещины, как брызнет млечным соком, да таким напором, что сбило обалдевшего Рогозина с ног и отшвырнуло к стене. Очнулся он через пару часов, не поймет, приснилось ли это ему, не привиделось ли во хмельном угаре, а может, на самом деле произошло, — топор рядом, рубцов на дереве нет, но голова, что чугунная, к тому же гудит и кружится. Добрался с горем пополам до кухни, упал на кровать и забылся тяжким сном, в котором кажется ему, что это он стоит в кадке, и именно его оплетает лес рук, более похожих на щупальца спрута. Они скользят по его телу сверху вниз, снизу вверх, обвивают, стягивают, сжимают, душат…