Калека, Дева, Старец и Дитя

— Давай я найду, что тебе надеть, — предложил Илай, отпуская её, но Ива вцепилась в его плечи.

— Твою рубашку.

— Что?

— Дай свою рубашку.

Вещица и в лучшие свои времена не могла похвастаться красотой или качеством пошива, а теперь была вся перепачкана кровью и пропитана потом. Странно, что Дева не брезговала, учитывая, что в день их знакомства, в борделе, она отвергла чистое золото. Но Илай не смел отказывать ей в такой момент.

Стащив рубашку через голову, он помог Иве одеться.

Худший наряд для Ясноликой. Но сама она так не считала.

— Ты сражался за меня, — едва слышно произнесла Ива, задумчиво глядя на пятна крови.

— Свой главный бой я пропустил.

Или нет?

Подняв взгляд к потолку, Илай прислушался. Звуки, которые доносились сверху, едва ли можно было назвать зловещими, но эта суета всё равно настораживала.

— Подожди здесь, — попросил он, выходя из комнаты.

Он достал меч, и скрежет металла заставил плакальщиц наверху притихнуть. Лестница тихо скрипела, когда Илай поднимался — решительно, но не торопясь. Он приготовился увидеть, что угодно устрашающее… Но в итоге увидел самую жалкую картину из всех.

Вряд ли величайший из отшельников ожидал закончить свою жизнь так.

Датэ лежал по горло в собственной крови, а его окружали Дети. Предводитель Калек не шевелился, хотя ран, из которых с него могло столько натечь, Илай не видел. Пламя Погребальных Костров выглядел мёртвым, хотя не таким мёртвым, как в святилище, будучи обугленным и с мечом в груди. Может, он был чуть бледнее и спокойнее, чем обычно, но не более.

Дети поддерживали его, жалели и хныкали, хотя казались уже слишком взрослыми для подобного. Должно быть, они давно следовали за ним, раз так вымахали, а эта истерика значила, что они ещё не видели его в таком поганом состоянии. Это хороший знак, но чёрта с два он позволит им его жалеть.

— Пошли вон отсюда! — процедил Илай, приближаясь.

Дети не атаковали его, ничего не говорили, а только ныли и путались под ногами. Чувство справедливости этих отшельников не позволяло им убить его или просто попытаться, но и отдавать тело Датэ они не собирались. Они выглядели обезумевшими. Илай оттаскивал их за шкирку, как котят, но они снова подползали, будто хотели защитить своего хозяина или хотя бы не дать осквернить его тело.

Илай поднял фамильный меч — тот самый, которым уже однажды убил одного подонка, покушающегося на его женщину — и завёл за спину. Он прищурился и замер на мгновение. Удар был быстрым и точным, лезвие задело волосы одного из Детей, срезав пару прядей. Датэ оно снесло голову. Раздался стук, когда она упала на пол.

Всё замерло на мгновение.

Это… конец?

Илай не мог поверить в это, даже глядя на обезглавленный труп.

Из среза кровь засочилась не сразу. Удивляло, что в его теле она вообще осталась…

Этот урод сам себя убил. Вот в чём проблема. Вот почему Илай не чувствовал себя победителем, даже хуже — ему никогда не было так погано на душе. Удар вышел чистым, красивым, удивительно ровным для меча, который так долго тупился об тела Калек, но Илай не мог теперь просто порадоваться собственному мастерству. Потому что он только что расписался в собственной беспомощности. Это могло стать победой для города, для всего мира, но лично для него это было поражением.

Да, он с самого начала знал, что по-честному с Датэ не выйдет, но у Илая было два табу: не использовать Иву в этой борьбе и не нападать со спины. Он мог сражаться подло, манипулировать соперником, провоцировать, играть на его страхах… но то, что произошло сейчас… это другое. В этом не было мести. Справедливости, доказательства, полноценности, даже если Датэ убила проклятая печать. В чём Илай сомневался, чёрт возьми. Он сомневался, потому что Датэ не стал бы устраивать себе кровопускание просто так.

Оно того стоило?

Он снёс ему башку прежде, чем ублюдок смог бы ответить на этот вопрос.

Проклятье, Илай так долго считал Калеку своей главной проблемой, что решил, будто с его смертью уйдёт вся та злость, которую он копил десять лет. Но злость никуда не делась. Сколько бы он ни смотрел на труп Датэ, ярость — та самая, которую он должен был израсходовать в сражении с ним, — становилась невыносимой, начиная душить.

Интересно, если он изрубит ублюдка в куски, ему полегчает?

Илай занёс меч, примеряясь, но замер в последний момент. Его остановили не Дети, те наоборот как-то странно присмирели. Он почувствовал чужой взгляд: обернувшись, Илай увидел Иву, стоящую в стороне и наблюдающую за ним. Она не собиралась вмешиваться, только исподлобья следила за тем, как он уродует тело её Чили.

Вот в чём дело…

Если что и могло вернуть Датэ прежнюю роль в её жизни, то только смерть. Теперь она могла похоронить и оплакать свою единую, как полагается садовнице. У неё отобрал эту возможность Датэ, но он, Илай, не станет. Она и так позволила ему больше, чем следовало, потому что понимала его ненависть. А он должен был уважать её скорбь. В конце концов, это всё, что у неё осталось.