Календарные дни

— Даже бумаги в сто рублей! — по-буфетному весело и остроумно вставил Виталик, пребывавший в приятном расположении духа после аэробики и мысли, что пару дней не надо у клиента из кармана деньги выуживать и напрягаться.

Михаил Клюкин гордо и щедро щурился, распуская крупные ноздри, точно иноходец на обходе: вот, дескать, какие у меня друзья-приятели. И все его фотографии в рамках, даже детские и юношеские, щурились и трепетали ноздрями.

— О политике и внешней и внутренней помолчим! — решительно потребовал Клюкин-младший. — Отдыхать сюда приехали или нет? Давайте наслаждаться пейзажами и атмосферами!

Потом Михаил извлек из дорожной сумки пол-ящика консервов и столько же дрожжей в пачках. Часть дрожжей он отдал старикам. В то время на селе набирал силу глобальный дефицит закваски. Пекарни в отдаленных селениях давно сократили, а хлеба завозили раз в седьмицу.

— Ах-удружил-золотой-Миша-молодчик-милый! — принимая подарок, зачастила языком баба Нина. — Одно-слово-отзывчивый-и-услужливый-упредил-тко-меня-что-наказать-вздумала-как-сюда-мчалась-опередил-тко-ведь-всяк-сплетет-да-не-лыко-а-ты-как-подслушал-старуху!

— Отлепись от парня, девушка! — остановила опять родительница Мария, хотя лестно было, что сына нахваливали.

Савелий Леонтьевич, долго мявшийся в нерешительности, сказал, сторонясь глазом родителей Михаила:

— Ты, Миша, того — помог бы мне по хозяйству!

— О чем речь? — писатель Раневич уже влезал в дело, еще не ведая, доброе ли оно, нужное ли, уже поднимал плечи, готовясь бежать на помощь.

— Барана охота обезвредить! — ахнул по празднику дедушка. — Охолостить то есть супостата!

— Тьфу ты, вражина! — сплюнула родительница Мария. — Нашел же время! А давеча что не сказал Петру или Юрку?

— Для молодых-то минутное дело, — стал оправдываться политический дедушка. — А нам со старухой баранчика не изловить.

— Кастрированный баран зовется валухом, — поделился с людьми, хотя никто и не интересовался, Раневич.

— Мясо у него понежнее будет, — расшифровал гастрономически Виталик и подмигнул Михаилу. — Не то, что у нас.

Здоровенный, точно из стада циклопа Полифема, с темно-коричневой шерстью баран бился с людьми насмерть. Предчувствуя начало позорной евнухиады, он с необычайным проворством вращался в тесном пристрое, возил на себе трех парней разом, посрамив мифологических собратьев. Наконец одолели животное, прижали к земле. Савелий Леонтьевич профессиональным движением превратил барана в небарана, обтер ножницы о штаны и сунул Михаилу свежатину:

— Изжарьте, ребятки. Вам-то оно нужнее!

После операции зашли в избу. Молчаливая до ужаса старуха выставила на стол пирогов и медовуху, которая, видимо, имелась в каждом старом гнезде в качестве мелкой монеты за услугу.

Красный, потный, в бараньей шерсти, Раневич осмотрел по давней следопытской привычке все тайные места избы и пристроев, памятуя о кладах. Раньше он был областным писателем-фантастом и напридумывался до того, что в иные минуты боялся соскользнуть с нашего земного шара. Кто-то из лечащих врачей, близких к местной литературе, посоветовал ему податься в аграрники. Хотя в сельском хозяйстве тогда творились дела, близкие к фантастике, — селянин нервом и характером был покрепче.

Не отыскав клада, Раневич пропустил сразу три кружки греческого зелья, заверив дедушку, что с одной его не берет, — натура сильная.

— И на доброе здоровье, мой хороший, — ласково похлопал писателя по коленке хозяин. — Выгнали по застарелой вредной привычке, а потребить некому. Потребляющие в города убегли. А самому тошно глядеть на заразу.

— Узнать бы от вас, лесного природного человека, в чем смысл нашей жизни? — прискребся к Пасечнику с философско-производственным вопросом поплывший Раневич. — Как толкуете о том?

— Не толкуем — живем, — охотно разъяснил дед, самые сложные вопросы, как подметили земляки, умевший подать мастерски просто. — Смысл-то, парень, в тебе самом сидит, пока ты жив-здоров. Сколь на тебе долгов накопится миру, пока вырастаешь? Вот тебе и смысл — рассчитайся с долгами и со спокойной совестью жизнь закончи.

— А мне Коля Трушин третий год тысячу не отдает! — пожаловался Виталик, для которого был понятен пока лишь один вид задолженности — денежно-вещевой, и белое лицо его, и тело, казалось, тотчас разбухли, напитавшись жалобой.