Календарные дни

Юрок только клюв разомкнул взлаять со стариками, ибо возрастных рангов и чинов не признавал, но не поспел.

— Здорово живем, мамка и папка! — закричал, подходя к дому, Михаил. — Принимайте незваных гостей.

Клюкин крепко и зараз обнял стариков, он уже научился где-то сильно экономить в жестах и во времени общения, хотя этому нигде, собственно, не учат. Сваливают, правда, в полемическом споре на город — не на людей. Ну, да ладно.

Народ засуетился перед крыльцом. Дверь высокой избы распахнули настежь. Из стайки напахнул неистребимый, как и земное стадо, запах скотских извержений.

Лица стариков, вселяющих гостей и сына в комнаты, при взгляде на Михаила захлебывались нежностью и добротой, тесня куда подальше паскудную жалость. Ведь Мишунька-то их, горе давнее неизбывное, — сын приемный. Да только для них он оставался навечно маленьким, чумазым, пахнувшим хлебным мякишем. Петр и Мария берегли и воспитывали его почти с двухлетнего возраста и всегда сильно жалели, что Миша не имел надежды даже мысленно представить настоящих родителей: в деревне не сохранилось снимка их.

— А это вам вроде почетного подарка, мамка и папка! — громко закричал Михаил, сунувшись в дорожную сумку. — Мы эту традицию у греков украли!

Старики отвели глаза, засмущались, да и не принято в деревне подарки разглядывать, пока они у дарителя. Миша вынул пару желтых венков, скрученных из полевых цветов, и набросил на головы родителей.

— Придумаешь тоже, щекотун! — родительница Мария, конфузливо смеясь, стащила сыновью глупость.

— Ты, парень, сноп для скотины надергал бы заместо пустяков, — влез в окно и в чужую семью полоумный Юрок. — Старики с заготовкой корма вечно пучатся — помог бы после вуза!

Печник, он же кадровый энтузиаст котельных, пыхтел с дровишками у своей опрокинутой набок хатки. Дома стояли не по-деревенски впритык, и все, что творилось или наговаривалось у соседей, становилось общим достоянием, не всегда, правда, нужным.

— Колуном-то ржавым встряхивай да гляди голову не зацепи, — ответил любезно Михаил, выталкивая гостя из оконного проема. — Нырнешь на шизодачи насовсем — народ перемерзнет по селам.

— Мамуля-бабуля! — гражданин с проникновенным образом ласково тронул Марию. — В сенцах-то у вас я лапоточки приглядел свежие — сдайте за двадцать рублей!

— Так возьмите, коли приглянулись, лишь бы в радость пошло! — ответил за супругу, онемевшую враз, родитель Петр, скоро передвигаясь по горнице и щупая молодь заезжую веселыми голубыми глазами. — На смерть себе обувку сплел. Да излажу еще пару — не завтра же косая застукает!

— Где стол был яств, там гроб стоит! — непонятно для стариков выразился гость в джемпере. — Черный костюм, Виталик, у тебя куплен, осталось сторговать скорбную обувку!

— Простите, хозяин! — Виталик мило развел руками. — Вот уж не думал, что в такое далеко лапти берут.

— Пустое, — философски понял юношу родитель Петр. — Вещи для человека разве жалко? Вот для смерти неохота готовить, все истлеет и не в пользу людям идет.

Похороводили, поговорили вразнобой, пооглядывали друг дружку — сели за поздний ужин. Молодежь кушала с таким аппетитом и похвалами, что Мария украдкой прослезилась, старик уже и забыл, что хозяйку за заботы славят.

— Папка-мамка! — спохватился Михаил, когда щи хлебать начали. — Прошу любить и жаловать — писатель Раневич. Нашу деревенскую суету лучше его никто на Урале не отображает, да еще как верно! А в черном пиджаке служитель общепита Виталик Мик.

Спать легли за полночь. Родительница Мария, счастливая и довольная, что угодила гостям и сыну, не вытирая и не замечая изредка набегавших слез, убегала в далекие годы. Была еще тяжелая для села пора середины пятидесятых — начала шестидесятых годов, когда она забрала и стала воспитывать осиротевшего в один час ребенка. Мишенька стал шестым кровным их сыном в семье, и фамилию ему дали свою. Арбуз-то, вспоминалось ей, он уже в армии поел, а при ней когда жил, соседка — проводница вагонов — привезла раз красных помидоров, Мишка и не удержался, маленький, схватил, а потом долго плевался. Позднее в селе и к томатам приохотились, а раньше овощ безвкусным казался, ядовитым даже. Зато нынче, Мария вздохнула, все, слава богу, есть. Главное, что хлеба и сахара в достатке и картошка да консерва разная или тот же невероятно размножившийся минтай без головы. С консервами да с минтаем русскому человеку ничего не страшно, ничто его не согнет. Мишуня-то все нахваливает, как в городе красной и черной икрой балует себя иной раз, не всегда, правда, но не редко. Даже обещал как-то привезти баночку. Но всякий раз баночек не было, а только развесная икра — везти ее трудно, жалуется. Ну да жили они с мужем без икры сто пятьдесят лет и без нее судьбу дотянут.

Родительница Мария забылась счастливым сном лишь под утро. Она еще слышала, как Юрок гремел инструментами, укладывая в ящичек, потом свистнул кобеля по кличке Дискотек и утопал в соседнее Ведерниково слепой Кирилловой плиту перекладывать. Разбудил ее шум, Мария встала и выглянула в окно.