Календарные дни

Раневич, лежа на траве, признавался, что все написанное им до сих пор о селе — поганое дерьмо, литература на тему «раскрасьте сами», что ему не поверит ни один нормальный крестьянин, и правильно сделает. Он глядел в чистую чужую синеву и думал жестоко и с болью, что, оказывается, он любил не сельскую жизнь и не природу, а свои самоуверенные фальшивые этюды о том, чего не знал. Эти вялые бескровные этюды так непохожи на это небо, на эти леса, на эту трудную, оторванную от силы и свежести молодых жизнь стариков. Жизнь эта напоминала ему таежное сорное место с рухнувшими сгнившими стволами и вывороченными из земли мертвыми корнями, место, которое было бы не печальным, расти вокруг упрямая зелень. Он усмехнулся, застыдившись, как в юности, того, что печатает в городской газете препарированные картинки о природе, их читают, верно, десятки тысяч людей и думают, может быть, что именно так и надо знать русскую природу, так и писать — без особой любви и знания биологии, без больших забот и без философии. В его жарком, взвинченном нечаянной работой мозгу все прежние представления вдруг сместились к правде поближе и началась ломка и переоценка привычного мира, хотя он и не понимал, почему это случилось именно здесь, в деревне, которую уже трудно назвать деревней из-за малости и дряхлости ее обитателей, и что он сможет делать, коли бросит нынешнее занятие, после стольких лет безделья.

Ну, а чем занимается, скажем, Клюкин? Раневич перевел взгляд на Михаила, который безмятежно обкашивал на лугу кочки и деревца. Раневич вспомнил городские улицы и чрева общественного транспорта, набитые молодыми, здоровыми, как Клюкин, людьми, пребывающими в наркотическом умственном довольстве. Откуда это животное спокойствие и благодушие в сегодняшнем тревожном, революционном, полуголодном мире? Наелись по уши комфорта, считал Раневич, перекушали сладкого. Про всех он не знает, конечно, но довольные люди, подобно Мише Клюкину, прикатили в города из сел и деревень и тотчас окунулись в сироп комфорта. Комфорт общения и скорого познания мира, комфорт передвижения и коммунальный, когда не надо сидеть в мерзлой будке и закрывать амбразуру от низовой метели, комфорт не трудовых движений — всякого рода физические упражнения без усилий. Редко кто из сельских выдерживает испытание городским комфортом. И главное, что прельщает, — думать за всех особо не надо.

— Михаил, — окликнул аграрник, — хотел бы вернуться в деревню, скажем, в образцово-показательную?

— Ну, ты мочишь! — Михаил вытаращил глаза на друга-приятеля, которого держал за умного. — По мне-ведь не видно, что я цинканулся. Кого возить буду — подумал?

— Домой! — верещал из сизого дыма Виталик. — Бежим, друзья, и как можно шустрее!

— Надо идти, — согласился Миша, пряча инструмент. — И так весь день без отдыха, да к поезду бы не опоздать.

Срезав по паре березовых веников, гости вернулись в село. Сердечно, не торопясь, простились со стариками и отбыли — Михаил, правда, обещался быть в следующую субботу и посвятить весь день хозяйству.

Вечером к Клюкиным стукнулся Юрок, уже отмытый от глины и песка.

— Тетка Мария, дай колун! — попросил печник. — Мой еле жив. Поколю вам дров, пока дожди не залили… Ускакал Мишка? — спросил безо всякой связи и без принятого деревенского этикета. — Чистый мигрант. Руки ему негде, что ли, приложить? Это вы парня забаловали. Ведь он сейчас как маятник зашатался — не остановить.

Перестарок стучал до глубокой ночи, точно нанятый. Марии казалось, что во дворе вбивают сваи. Потом увидела себя в просторной — до облаков — решетчатой избе. Она сидела на скамье и трогала толстую свою молодую косу. А на сцене стояло много мальчиков и девочек — и все ее родные дети, и каждый держал в руках банку рыбных консервов. Тучный дядька в черном френче с низкими крылами и с красной шеей дергал руками и вздрагивал телом. А звонкий юный хор радостно пел:

Мы поедем, мы помчимся
На оленях утром ранним…

Мария слушала детский хор, видела своих, еще не народившихся, сытых детей, и ей было невыразимо хорошо и легко, точно она освободилась до срока от больной и усталой крови. На миг она встрепенулась и испугалась, что она в раю, а значит — не жива, но не захотела назад.

ТАНЦЕВАЛЬНЫЙ ЭТЮД

Июльский день медленно угасал. Вокруг пансионата скосили траву, и во дворах пахло северными пряностями. На площадке включили музыку, сюда тянулся народ. Наташа пригласила Климова. Тот не очень охотно, но и не обнаруживая неудовольствия, поплелся в круг.

Наталья Васильевна опекала Климова с того момента, как он по направлению общества «Знание» приехал в пансионат. Климов читал лекцию на филантропических началах. Молодой человек не освоился с новой ролью, и ему было немного совестно легкомыслия, с каким подготовился к трудной и живой теме, и того, что клиенты слушали вяло, а он путался и повторялся. Здоровенный мужик, по виду отчаянный бабник и грибник, продремал положенный час, потом, встрепенувшись, плутовато поинтересовался: