Календарные дни

Он стремительно шагал по высокой гранитной набережной реки, отражавшей в тот час небесную лазурь. Тело его заслоняло трехпалубные пароходы, нефтеналивные баржи, сухогрузы и противоположный низкий берег с крошечным поселком. Иногда Семен Ильич любил постоять над русской рабочей рекой, послушать механический гул транспорта и теплые всплески сосредоточенной волны, полной грудью вдохнуть тонкий смолистый запах синих заречных лесов, на полянах которых уместились бы при случае все западноевропейские страны, любил впитывать поизносившейся, но еще крепкой кожей до самого сердца своего этот огромный, обновляющийся каждый миг, добрый мир, ощущать себя хозяином устья и истока — творцом и зрителем.

Однако на этот раз Ползухин поступился приятными ощущениями и величавыми видами северного края — свернул с набережной к собору. В маленьком скверике Семен Ильич почувствовал сильное сердцебиение и опустился на скамью. На березах было мало желтизны, но в кроне уже ощущалась предосенняя сухость. Земля продолжала гнать соки к корням, но ток ослабел в предчувствии скорых холодов и мороза.

«Какая поразительная чуткость у того, что мы считаем неживой природой, — размышлял, легонько потирая грудь, Ползухин. — И это земля, а не солнечный свет и тепло, охраняет жизнь, осушая соки и зелень к зимам, и с новой, а вернее, со своей обычной силой возвращает все весной. В сущности, это не ново. Но мысли об этом одинаково радостно-тревожно и утешительно волновали в юности и сейчас. Верно, превращения касаются только тела и разума, но не чувства, не души. Наша оболочка дряхлеет, а разум крепнет, освобождаясь от ложного и лишнего. И забудь о гармонии…»

— Хреново, Сань, когда чего-то не знаешь да вдобавок забудешь, — укорял один прохожий другого.

Минут через десять, переступив порог кабинета директора художественного музея, Ползухин ясно и спокойно изложил просьбу.

— У меня беспрецедентное дело, — без обиняков начал он, замечая, как круглая голова администратора расплющивается прямо на глазах по причине сильнейшего ошеломления. — Мне нужен итальянский барельеф. По оценке специалистов, стоимость вещи около пяти тысяч рублей. Предложил бы десять. Понимаю, что старинные произведения бесценны, но десять тысяч это все, что мы накопили с женой за всю свою жизнь.

— Нет, вы шутите! — голос директора стал лающим, а сам он быстро-быстро замотал головой, точно пересчитывал летающие тарелочки. — Кто позволит нарушить закон, если бы мы и захотели отблагодарить вас за подвиг самоотдачи? Нас тут же воткнут в следственную камеру.

— Напоминать об этом не слишком благородно, но за тридцать лет я выплатил стоимость барельефа входными билетами, — сильно покраснев, но все равно ровным голосом продолжал Ползухин. — За все эти годы около него запнулось всего десятка два ротозеев!

— Оставьте расчеты! — взмолился администратор. — Я же не прошу у вас станок с фабрики! Зачем вам барельеф?

— Это не легко объяснить даже себе, — так же твердо отказался объяснять поступок Ползухин. — Мне он нужен как воздух! Как любовь и внимание людей!

— Странно, Семен Ильич, — скороговоркой забормотал администратор, — что вам не пришло в голову приобрести бронепоезд или водонапорную башню.

— Барельеф мне нужен лишь на время, — уточнил Ползухин, помогая директору галереи выпутаться. — И готов заплатить все свое состояние.

— Хорошо, — неожиданно согласился администратор. — Вы получите вещь на месяц. Все равно в итальянском зале меняем часть экспонатов. Не морочьте мне голову деньгами — об этом никому ни слова!

— А если человек уже… в другом времени и пространстве? — припугивала директора главная хранительница, которая выдала Ползухину барельеф под расписку. — Тогда он не отвечает за свои поступки. А вдруг разобьет шедевр или продаст?

— Только не это! — вспылил директор неизвестно отчего. — Если при такой жизни он не сделался за полвека дураком, то уж теперь поздно, товарищ Охапкина!

Ползухин ворвался в дом, как лунь на сложенных крыльях. Анжелика Наевна сильно испугалась его непривычно блуждающего взгляда и суетливых нерасчетливых движений.

— Случилось что, ми-л-лый? — прошелестела старуха. — Неприятности по службе?

Ползухин не слышал. Он закрылся в кабинете и бережно распеленал сверток, ощущая в ладонях тяжелый близкий камень, поставил барельеф на просторный дубовый стол и горящими глазами ощупывал его со всех сторон.