Календарные дни

Ползухин приобрел входной билет и нырнул в залы базилики. Первые комнаты осмотрел довольно бегло (тут, как скалькулировано по шаблону во всех провинциальных музеях, висели копии портретов Боровиковского, Левицкого и их сподвижников). Однако это не было торопливостью равнодушного человека. Напротив, Семен Ильич уже запланировал частые находы в галерею, чтобы, не суетясь, не перескакивая, вникнуть в каждый холст. По этому плану Ползухин должен был осмотреть итальянские залы. Те прельщали особым богатством, ибо жившие в прошлом веке горнозаводчики поддерживали с Италией тесные курортные, диетические и культурные связи. Самые развитые из них закупили в южной стране огромное количество великолепных полотен и прекрасных скульптур, попутно выломав для нужд отчего края почти весь апеннинский и прилегающий к полуострову мрамор, догадываясь, верно, что позднее оттуда приплывут покупать наш.

Галерея в тот час пустовала. Несколько школьников, отлученных от источника знаний учителем или внутренней потребностью прущего, как на дрожжах, организма, коротали время в резвых пробежках из эпохи в эпоху. Семен Ильич подождал, пока ребята отвалят в эпоху индустриализации, и благообразно засеменил по венецианскому паркету.

Здесь Ползухин и заметил эту вещь, здесь его настигла любовь. Пасмурно-белая плита висела даже не в самом итальянском зале, а в переходе клиросного нефа, в темноте, и так, будто и не итальянские мастера XIV века сотворили чудо. Изображение на плите поразило Семена Ильича. Когда к нему вернулась способность анализировать и рассчитывать, он признался, что ничто в художественных музеях и галереях России не задело его так сильно и откровенно.

На прохладном листе мрамора изображался проходной для средневековья сюжет — мадонна с младенцем. Молодая женщина с прекрасными печальными глазами держала на руках крепкого, полного нерастраченной жизни малыша с такими же глазами и нестрижеными волосами. Мадонне было не больше пятнадцати лет, и если бы не чисто материнские объятья, одинаковые во все времена у всех женщин, нежность и грусть во взоре, ее легко было назвать сестрой младенца.

У Ползухина неизвестно отчего пересохло в горле, будто себя узнал и вспомнил на руках матери. Да и другое, совершенно определенное, что много лет подбрасывало душе лишние хлопоты и томление, казалось, обрело законную плоть, проросло сквозь белесый камень. В том Ползухин признавался редко и наполовину, и то, другое, заключалось в безумном желании отыскать среди местного населения девушку или женщину, способную дать представление если не об идеале красоты, так о той степени совершенства, которую экономически точно выверил гений, — чистейшей прелести чистейший образец. И вот оно, чудо, — зависло рядом, доступное обычному внимательному человеку. Средневековый мастер словно угадал через зыбкую толщу веков о тайной мечте сварливого экономиста и послушным резцом вырезал из куска мелового отложения образ одухотворяющей силы.

Девочка-мать, склонив к плечу маленькую голову, держала не младенца, а жизнь свою, и его, и тех, кто появится на свете позднее. В тесный обломок мрамора исполнитель заказа вложил столько судеб, сколько было, есть и свершится на земле. Чистые прекрасные глаза мадонны излучали мягкий неторопливый свет, способный разрушить все зло и тьму. Белый ореол над матерью, капюшон и края римского плаща с тонким орнаментом, соединяясь, образовали охранный купол для малыша. Но мальчик, как и все дети земли, одной рукой крепко вцепился в мать, а другой уже изо всех сил и радостно отталкивался и был весь устремлен вперед. Мастер нарочно нарушил симметрию лица, но не коснулся гармонии и правды образа. Часть глаза малыша была вырезана несколько сбоку, в пространстве, точно художник подчеркивал устремление нового человека в будущее, а не в кормушку сегодняшнего дня.

И надо было быть очень любящим отцом, острым ваятелем, чтобы так безошибочно естественно высвободить из мертвого камня живую нескладную, как у всех малышей, голову, озорное лицо мыслителя, полные ручки и ножки с жировыми складками и ноготками, похожими на крылья мелких бабочек. Легкое движение музейных портьер, казалось, вот-вот коснется барельефами затхлое помещение наполнится возней, смехом и радостью. Но даже и оно не осмеливалось нарушить уединения матери и сына.

Вся сегодняшняя и отстраненная веками жизнь, вместившаяся на известковом отложении, и эта гармония, и красота обычных людей так не совпадали с плановым и случайным существованием Ползухина, что ему стадо неуютно и тоскливо, как повторно выброшенному на холод псу. Точно без согласия вывернули плановика из колоды благополучия прямо на людной площади да так, помятого, и бросили. Инстинкт самосохранения сейчас же напомнил Семену Ильичу о пышной любви Анжелики, ее протяжном мучном «ми-л-лый», но ему сделалось еще тошнее и даже показалось, что позади что-то со стуком, как капкан, захлопнулось или грохнули дверью запасника.