Калифорния на Амуре

Пришлось изменить направление и бежать в другую сторону. Следы матери он, конечно, потерял и потом целых два дня бродил по лесу, пытаясь отыскать ее. Время от времени он подавал голос, приводя в трепет приискателей – Большелобый надеялся, что мать услышит его зов, узнает и отзовется.

В какой-то миг ему даже показалось, что он вышел на след Альмы, однако рядом с тигриными увидел он собачьи следы. Это вполне могло быть, если, например, Альма охотилась на одичавшую собаку или, напротив, собака вместе с людьми шла по следам тигрицы. Однако возле собачьих не было человеческих или лошадиных следов, более того, собачьи и тигриные следы шли рядом, как будто тигр и собака вместе прогуливались по лесу. Это изумило и озадачило Большелобого: по его мнению, такого никак не могло быть, и он не пошел дальше по следу, а вместо этого взялся скрадывать стадо диких свиней.

Большелобый ошибался и понял это после того, как неожиданно для себя вышел к месту, где к старой пихте был привязан Загорский. Изумленный непривычным положением человека, Большелобый некоторое время размышлял, как ему поступить. Можно было просто пройти мимо, но инстинкт требовал от него уничтожить человека – тем более, что тот, кажется, был совершенно беспомощен.

И вот, когда он взялся за дело, неожиданно явилась косматая брехливая собачонка, которая прыгала вокруг него и вводила тигра в чрезвычайное раздражение. Улучив момент, он ударил ее лапой. Страшные его когти скользнули вдоль густой гладкой шерсти и, кажется, не принесли собаке заметного вреда. Однако сам удар был такой силы, что оглушил врага. Собака на время потеряла способность сопротивляться, и могла только ползти по снегу и жалобно скулить. И вот когда Большелобый двинулся к ней, чтобы разорвать на части, внезапно появилась тигрица и заслонила ее своей грудью.

И вот тут-то и случилось чудо. Большелобый вспомнил, как вел он себя, когда был еще тигренком и лег на снег, пополз к Альме и перевернувшись на спину, открыл ей беззащитный живот, как делает всякий котенок рядом с матерью, чтобы она вылизала его с ног до головы.

И она узнала его, и замурлыкала в ответ, и лизнула. И он поднялся со снега и стал с упоением ласкаться к ней, лизать ей голову, морду, уши и шею. И так они лизали друг друга некоторое время, а потом поднялись и, не обращая внимания на Загорского, двинулись прочь.

Надворный советник с некоторым изумлением смотрел на то, как развивались события. В каком-то смысле все это можно было назвать чудом, и, видимо, чудом это и было.

Впрочем, чудо это не спасло его, но лишь отсрочило гибель. Да, прямая опасность смерти от тигриных зубов миновала, однако возникла новая. Тигр, ударив его, не нанес ему сильных ран и не задел внутренних органов – его защитила дубленая куртка – однако сильно поцарапал. Теперь из глубоких царапин на животе обильно сочилась кровь. Его норвежский свитер плотной вязки в нижней части уже промок насквозь, а кровь все не думала останавливаться. Оставалось надеяться, что на холоде мокрый свитер быстро залубенеет, прилипнет к ранам и кровь рано или поздно свернется и остановится.

Впрочем, и это едва ли спасло бы его. Во-первых, кроме тигров в лесу хватает и других опасных хищников, во-вторых, вместе с кровью надворный советник стремительно терял запасы тепла. Мороз в лесу стоял не слишком сильный, но вполне достаточный, чтобы истекающий кровью человек замерз насмерть всего за какой-нибудь час.

Загорский, однако, не сдавался. Он пробовал выкручивать запястья из веревок, но они были затянуты вмертвую, а, кроме того, он потерял уже слишком много сил. Может быть, закричать в надежде, что кто-то услышит?

И он попробовал.

– Э-ге-гей! – хрипло крикнул надворный советник.

Однако голос его в зимнем лесу звучал так странно и страшно, что он умолк. Так едва ли дозовешься до людей, а вот хищников привлечь можно запросто.

Он умолк, прикрыл глаза и стал думать. Точнее сказать, он погрузился в медитацию. Но не в ту медитацию, о которой писали русские и западные поэты и которая была лишь синонимом уединенных размышлений. То, что он делал сейчас, в Индии называлось словом «дхьяна», а в Китае – «цзинцзо». Это было своего рода погружение в молчание, пустоту, созерцание невидимого, а точнее, еще непроявленного, несуществующего. Смысл такого рода медитации состоял в том, чтобы дать проявиться подлинному сознанию, тому, которое существует независимо от воли и желания человека и настолько же превосходит его, насколько Джомолунгма превосходит лежащий у ее подножия камень. Это подлинное сознание не является частью человеческого мозга, но находится с ним в постоянной связи и способно решать такие вопросы, с которыми не справится обыденный мозг. Именно благодаря подлинному сознанию мозг какого-нибудь фельдфебеля может выиграть битву, которая не по зубам Наполеону и Александру Македонскому – нужно только дать ему свободу.

Поэтому сейчас надворный советник не думал и не подстегивал себя, пытаясь найти выход из безвыходной ситуации – пусть мозг работает сам, не будем ему мешать.