Калигула

Откуда-то появился раб с блюдом изысканных угощений, и наш брат кивнул одному из телохранителей, который в свою очередь просигналил жестом воину, стоящему в полный рост в соседней ложе. Тот махнул рукой кому-то еще, и через мгновение зазвучали фанфары. Оказалось, что музыканты располагаются прямо над императорской ложей. Они играли так громко, что разом заставили толпу зрителей смолкнуть – и чуть не лишили меня слуха.

Когда последние звенящие ноты растаяли в тишине, император встал и с поднятой рукой подошел к ограждению.

Не буду утомлять вас пересказом его речи, поскольку это займет бесконечно много времени. Выступать Калигула умел, и хотя его замысловатое чувство юмора порой бывало неуместно, он знал, как увлечь толпу. Спустя четверть часа брат мог бы приказать всем маршировать прямо в Тибр, и десятая часть городского населения пошла бы и утопилась.

После вступления он зачитал указы. По традиции указы императора сначала оглашались перед сенатом – перед людьми богатыми и влиятельными. Делалось это в знак признания их преимущественного положения, даже если указы не требовали одобрения сенаторов. Но решения, с которыми Калигула пришел в этот день, были приняты им единолично, ни с кем не согласованы и зачитаны римлянам всех сословий.

Первый указ поверг толпу в изумление – в хорошем смысле, полагаю. Мы с Друзиллой были потрясены гораздо сильнее, и как только стартовал заезд в гонках, я пристала к брату с расспросами.

Он решил назначить своим преемником Гемелла.

Но это же уму непостижимо! Сколько гадостей подстраивал нам на Капри этот опасный, злобный, инфантильный человечек ради того, чтобы опередить Калигулу в гонке за титул императора! А теперь мой брат готов сам ему этот титул подарить?

– Почему? – спрашивала я полчаса спустя, когда по арене с грохотом понеслись колесницы.

– Почему? – переспросил меня брат. – Потому что я не хочу совершать те же ошибки, которые совершил Тиберий. Преемственность необходимо определить и спланировать заранее, иначе пострадает стабильность государства, а кандидатура преемника должна устраивать всех поголовно. Гемелл уже достаточно давно томится в очереди. И ты же сама хотела, чтобы ему сохранили жизнь. С какой целью, если не для этого?

– Но он убьет тебя ради трона!

– Нет, Ливилла, Гемелл этого не сделает. – В голосе Калигулы звучала непонятная мне уверенность.

– Откуда ты знаешь?

– А зачем? Других наследников у меня нет. Ты ведь помнишь, что я остался без жены. Значит, после меня трон и так достанется Гемеллу. Вот если у меня появится сын, он может по-другому посмотреть на ситуацию. А пока ему нет смысла устраивать заговор, чтобы захватить то, что он получит и так, да еще с риском потерять все: если заговор провалится, он умрет самой страшной из возможных смертей. Как видишь, сестра, это разумный поступок с моей стороны, к тому же после того неудачного заседания я должен строить мосты, а не сжигать их. У Гемелла по-прежнему есть небольшая, но активная группа поддержки. Теперь же его сторонники станут и моими!

Не могу сказать, что он меня убедил, но я больше не стала спорить, ибо брат уже все для себя решил, а заставить его передумать всегда было трудно.

Остальные указы, которые Калигула огласил в то утро, звучали, на мой взгляд, разумнее, и публика приняла их хорошо, в том числе и мы с Друзиллой. Особенно Друзилла, потому что следующим пунктом брат зачитал императорский указ о разводе Лонгина и Друзиллы. Благородный начальник сточных канав получал должность наместника Сардинии, куда должен был отплыть незамедлительно. Едва Калигула договорил, я поспешила оглянуться на Друзиллу – и по ее лицу увидела, что для нее начался новый день, полный надежды и радости. Глаза у нее засияли тем самым светом, которым сияли почти десять лет назад, в доме нашей бабушки. Сестра и без того пребывала в прекрасном настроении, сумев пойти на ипподром с семьей, теперь же от полученной свободы и вовсе светилась счастьем.

Глядя, как она чуть не взрывается от восторга, я гадала, был ли заранее поставлен в известность Лонгин. Или он сидел сейчас где-то в той толпе под нами, ждал начала гонок и внезапно обнаружил, что больше не женат и к тому же ему пора собирать вещи и отправляться в другую страну. Должно быть, его обуревали весьма противоречивые чувства в тот момент: и разочарование оттого, что его удалили из императорского рода, и восторг от получения высокой должности. Думаю, честолюбие в конце концов взяло верх.