Калигула

Однажды на официальную церемонию он надел — что было тут же отмечено, и это описывали через два века — лёгкий парадный панцирь тонкой, ювелирной работы, сделанный неизвестно когда каким-то греческим или сирийским ювелиром. Говорили, что раньше этот панцирь принадлежал Александру Македонскому. В соответствии с военными обычаями на панцире была серебряная и золотая насечка, особенно на плечах, а поверх него император накинул хламиду из пурпурного шёлка, тоже украшенную золотом и привезёнными из Индии самоцветами.

В некотором роде молодой император предвосхитил моду времён Византийской империи, когда никто, даже монахи, не смели критиковать пышные, цветные, расшитые, украшенные драгоценными камнями одеяния, которые грубоватый христианин Юстиниан, сын варвара-земледельца, надевал на богослужения в Святой Софии и на пиры в хризотриклинии.

Но молодой Гай Цезарь во многом опережал своё время: он сочетал изысканную эксцентричность в одежде со смелой политикой. По справедливости он мог бы стать Королём-Солнце[44] или Джорджем Браммелом[45], но враждебные историки представили эти новшества как распущенность, чем он и стал известен в истории.

ИМПЕРАТОРСКАЯ ТРИБУНА В БОЛЬШОМ ЦИРКЕ

А на кругах грандиозного Большого цирка состязались лучшие кони империи, поскольку молодой император всей душой разделял древнюю пылкую страсть римского народа к конным соревнованиям. Два отряда сошлись в упорнейшем внутригородском соперничестве с помешательством сторонников каждой команды, непрерывным размахиванием своими цветами, с безумным скандированием, со ставками на выигрыш, драками и потасовками (только через двадцать веков в Риме другой спорт, футбол, сможет сравниться с этим своими бурными эмоциями). Потребность в зрелищах была такова, что вскоре к двум отрядам добавилась другая пара; и все они называли себя «белыми», «рыжими», венетами, то есть «синими», и прасинами, носившими зелёное. Очень скоро стал знаменитым Евфик, вождь почти всегда побеждавшей команды «зелёных», сторонником которой был и сам император, в этом качестве очень напоминавший вожака оголтелой группы нынешних футбольных болельщиков.

Император появился у входа в заполненный толпой атрий императорской трибуны. Он стал медленно спускаться и, в отличие от мрачной и жёсткой официальности Тиберия, переходил от группы к группе, здоровался и разговаривал с людьми, удивляя посетителей своей непосредственностью и непринуждённостью. И пока он так спускался, его взгляд упал на противоположный берег реки, на Ватиканский холм, где возвышалась резиденция его матери. Это видение физически проникло в него, как прилетевшая издали стрела, и он сказал себе: «А ведь я чуть не забыл».

Им овладели воспоминания, наполнив болью. Он нёс её в себе, продолжая улыбаться, а про себя решил: «В память о том, что там произошло, я воздвигну самый высокий в Риме монумент».

Боль постепенно стихала, отступала, таяла.

«На ступенях, по которым моя мать шла со мной в последнюю ночь, я поставлю обелиск, та-те-хен, самый высокий и огромный, какой только можно высечь из залежей гранита во всех египетских землях. Его острая верхушка из электра будет сверкать на солнце властным напоминанием о женщине. Через века и века люди будут видеть его и говорить, что этот та-те-хен воздвиг император в память о своей матери, которая в одну страшную ночь нашла в себе силы не заплакать».

С этими мыслями в голове он улыбался и смотрел вокруг. Меж привилегированных зрителей к императору просочился Манлий, строитель из Велитр, заплативший тяжким изгнанием за свою юношескую дружбу с весёлой Апулией Варилией. Он благополучно вернулся, и его прежние невзгоды вызвали сочувственное внимание со стороны императора.

Во времена своего заключения, в полном отчаянии от оскорбительно щедрых подачек прихвостней Ливии и Тиберия, юный Гай Цезарь пытался облегчить гнетущие условия своего существования, держа всё в маниакальном порядке, постоянно перемещая вещи и утварь, и только этим скудным эстетическим равновесием отчасти успокаивалось терзающее его эмоциональное одиночество. Полученная вместе с властью безграничность пространства и возможностей взорвала в нём чувство эстетического всемогущества, гений градостроителя.

— Работать со мной, — сказал он своим архитекторам, — будет трудно, но интересно.

Его эстетическое чувство, по сути, было любовным, творческим, критическим, нетерпеливым и нетерпимым, очень нежным.

Манлий с готовностью откликнулся на фантазии императора, и тот назначил его руководителем проекта по строительству Нового Рима. Манлий работал на Гая Цезаря без устали: улавливал его мимолётные идеи и угадывал удовольствие неожиданно нагрянуть на строительную площадку, следовал за ним, очарованный и счастливый. Теперь он был по-настоящему богат. Один сенатор сказал об этом строителе: «Сам он весь покрыт золотом и воплощает в камне ночные сновидения императора».

— Манлий, — обратился император, — смотри, сколько народу.