Калигула

И, как сегодня в каком-нибудь большом городе объявляют о строительстве второго футбольного стадиона, объявил:

— Нам нужно построить второй большой цирк. Я подумал, что воздвигну его у подножия Ватиканского холма, в садах моей матери. Знаешь это место, Манлий? Моя мать прекрасно ездила верхом.

В счастливые дни на Рейне она с гордостью смеялась, глядя, как её малыш вскакивает на коня «подобно варвару-скифу».

— Я велю привезти из Гелиополя — это такой огромный город — обелиск невиданной высоты. Мы поставим его как стержень этого цирка, а вокруг будут состязаться квадриги. А потом переброшу через реку новый мост в четыре пролёта, который соединит сердце Рима с подножием Ватиканского холма.

Из глубины трибуны медленно выступил знаменитый философ, приехавший из отдалённой области Иберии, Бетики, что у самых Геркулесовых столбов. Ещё издали его узнали по подчёркнуто традиционной простой тоге и высоким сапогам из чёрной кожи, которые он носил даже летом. Его звали Луций Анней, он родился в известной фамилии Сенека. Утро было довольно тёплым, и император надел одну тунику из роскошно мягкого шёлка. Он был одним из первых глав государств, кто неформально принимал гостей.

Сенека бросил взгляд на императорскую свиту, день ото дня становившуюся всё моложе и оживлённее, указал на причудливые одежды людей, теснившихся на трибунах, и заявил:

— Мудр был Тиберий, безжалостно запретивший все эти чудачества.

Уже давно никто не упоминал о Тиберии, и среди окружающих пробудилось любопытство. А Сенека продолжал:

— Никто не задумывается, что благодаря этим тканям и благовониям к людям во вражеских странах отплывают корабли, полные денег.

Вокруг собралась кучка сенаторов, так как его замечания, всегда трагические, были солью всяческих сплетен. Но молодой сын одного строгого сенатора, всполошив друзей отца, ответил с неудержимым энтузиазмом:

— И наконец-то Рим зажил! Все годы под Тиберием это была столица без императора.

А один молодой чиновник искренне добавил:

— Кому сегодня ещё нет тридцати, последний раз видели римского императора в глубоком детстве.

И это была правда. Теперь же в город ворвалась брызжущая молодостью жизнь. Послы, делегации из всех провинций, роскошные женщины и вслед за ними богатейшие купцы, виртуозные артисты в поисках удачи, поэты, находящие новые слова для написания чарующих театральных пьес, музыканты из всех стран с неслыханными инструментами. И таково было различие между поведением старого и нового поколений, что казалось, между ними нет никакого родства.

— Из-за этих пустых трат, — с отвращением вещал Сенека, — перекос в сторону привозных товаров катастрофичен: сто миллионов сестерциев в год! — воскликнул он на своей точной цицероновской латыни.

Все молча смотрели на него, потому что возразить было трудно.

Но тут с коварной легкомысленностью вмешался бледный Каллист:

— Шелка, потребляемые Римом за год, стоят меньше, чем вооружение одной триремы; они успокаивают восточных соседей и, по сути, экономят много денег.

Многие засмеялись, а Сенека возмутился, что бывший раб осмелился перебить его. Ничего не ответив, он мрачно заявил:

— Лицо Рима меняется.

Больше не видно, сказал он, крепких римлян времён Республики, говорящих на лаконичной латыни и одевающихся по-старому. Все расы, языки и моды бесконтрольно вихрем кружат на улицах.

— Более того, — проговорил он со змеиной многозначительностью, — на Рим нахлынула нескончаемая волна рабов из покорённых земель — германцы, иберы, фракийцы, мавританские варвары.

Поэтому в столице постоянно высаживаются только молодые мужчины, отобранные по внешности и культурной образованности, и прекраснейшие девушки — и многие из них добились вполне предсказуемого успеха. По щедрости великих фамилий, из-за великодушных завещаний хозяев многие получили свободу, и уже сотни тысяч пустили корни в Риме. И Рим больше не принадлежит римлянам.

— А теперь, — продолжал Сенека, злобно обведя всех взглядом, — наступило египетское вторжение, самое бурное и опасное из всех. Нас захлестнёт разврат, — предрёк он, — и первый признак загнивания — то преувеличенное внимание, с которым мужчины относятся к своему телу, волосам, одежде.

Часы праздности, отнятые у глубокомысленных раздумий; истощение той мужественной энергии, благодаря которой Рим внушал страх врагам, — философ пригрозил, что напишет обо всём этом, и добавил:

— Многие предпочитают лучше видеть беспорядок в государственных делах, чем выбившийся вихор в своих волосах.

Только в волосах, потому что уже никто, как старые сенаторы, на греческий манер не отращивал бороду.

Император прошёл мимо, и, когда люди расступились, до него донеслась эта последняя фраза, вызвавшая улыбку. Поставив Сенеку на высокую должность римского квестора, он не представлял, что этот человек вместо благодарности заклеймит его на будущие века.

За спиной императора сенатор Секстий Сатурнин — из строгой республиканской семьи, где в борьбе за Республику не раз рисковали жизнью, — с вызовом пробурчал: