Калигула

Он ходил взад-вперёд, от стола к двери и обратно, вызывал в уме образы трибунов, командовавших восемью легионами на севере, и истории про них. Вдруг увидел, словно тот вошёл в комнату, лицо Сервия Талибы и в это мгновение испытал огромное облегчение, впервые за эти мучительные часы. Он молниеносно принял решение. Отправиться к изменникам, сокрушить их, прежде чем они двинутся, и передать легионы в руки Галибы.

Тем временем обеспокоенный Каллист попросил его впустить. Инстинкт подсказывал не принимать его. Вместо него с чувством железной уверенности император подумал о военном трибуне Домиции Корбулоне — брате Милонии — и среди ночи тайно вызвал его к себе. Хватило нескольких слов, и тот пообещал:

— Я удержу для тебя Рим.

Император оставил ему записку для встревоженной Милонии и, пока писал, понял, что по-настоящему её любит. При первых лучах солнца, когда Рим ещё не проснулся, он вышел из комнаты, позвал командира августианцев и объявил, что немедленно отправляется к священному истоку Клитумна в Умбрии. Он любил путешествовать и делал это часто и неожиданно. На вилле в Умбрии, близ древнего святилища на прекраснейшем роднике среди ив, он по нескольку дней отдыхал каждый год, и эта его поездка никого не могла встревожить.

Император велел Лепиду отправиться с ним, а сестре наказал не торопясь следовать за ними с основным эскортом. Ошеломлённые, но ничего не заподозрившие, они повиновались. Вскоре император выехал с лёгким бутафорским эскортом своих августианцев. Однако никто не заметил, что незадолго до этого, среди ночи, он отправил по той же дороге изрядное число мощных германских всадников.

Молодой император предпринял быстрый конный марш с одними германцами, в то время как немногочисленные августианцы рассеялись по дороге позади. Он тащил за собой Лепида, который поначалу растерялся при виде окружавших его ужасных германцев. Но потом до него постепенно стало доходить, куда они направляются — не в благодатную Умбрию, а куда-то на север, через страшные, покрытые льдами горы. Он всё больше выбивался из сил и наполнялся страхом, осознавая, что находится под конвоем и не имеет возможности с кем-либо общаться.

По пути император приказывал на каждой сигнальной башне не передавать сообщений о его передвижении — под предлогом тайной проверки — и оставлял там охрану. Император нагрянул в Могонтиак совершенно неожиданно. Был полдень. Гетулик лениво разговаривал со своими трибунами, когда, ошеломив вялых и рассеянных часовых, в южные ворота каструма с шумом ворвался конный отряд германцев. Через несколько мгновений на бешеном галопе, разбрасывая в стороны всех, кто попадался на пути, всадники заполнили площадь перед преторием. Едва Гетулик успел обернуться, как множество конных варваров рассыпались веером, и среди высоко поднятых значков появился император.

Гетулик ошеломлённо смотрел на него, как на явление бога. Но то, что он увидел через мгновение, парализовало его страхом. На площадь выехал один германский всадник, слева от себя он тянул за повод вторую лошадь, на которой неловко держался в седле человек, одетый как римлянин. Германец мощным рывком правой руки поднял своего коня на дыбы, вторая лошадь резко остановилась, римлянин кубарем скатился вниз и, ударившись о землю, с трудом попытался встать. Гетулик увидел, что руки у него связаны, и узнал в этом испачканном в грязи, перепуганном человеке в измятых одеждах Луция Вителлин, своего сообщника. Император, не слезая со взмыленного коня, с жестокой прямотой велел своим германцам арестовать Гетулика и пятерых трибунов, названных в письме.

Германцы слепо повиновались и моментально выполнили приказ. С чувством торжества он увидел, что при этом трагическом приказе никто из офицеров и легионеров не выказал возмущения — все неподвижно застыли, выстроившись безупречными шеренгами. Трибуны и центурионы смотрели императору в глаза, ожидая дальнейших приказов. А он прямо на плацу передал командование восемью легионами пятидесятилетнему военному трибуну с грубыми простыми манерами по имени Сервий Гальба, образ которого возник у него в голове в ту ночь.

Солнце, ветер и усталость высекли на лице Гальбы глубокие морщины — такую внешность передают его изображения. Архаично коротко, по-спартански остриженные волосы[59] говорили о несгибаемом упорстве. И император увидел, что стоило Гальбе выкрикнуть свой первый приказ, как войско застыло смирно.

Тем временем неосмотрительный и недалёкий Лепид не мог прийти в себя. После молниеносного военного суда перед глазами виновных выложили два злосчастных письма.

— Никогда, — проговорил председательствующий Гальба, — никто не видел более преступных и в то же время глупых документов.

Лепид, Гетулик и те пять трибунов были признаны виновными в покушении на величество римского народа. И страшный закон, принятый Августом, показался молодому императору мудрым и целесообразным.

— Никому из этих предателей, — велел он, — не давать возможности покончить с собой, потому что никто из них никогда не сражался за Рим.