Калигула

Тем временем амбициозная сестра императора, которую тихим ходом везли в крытой повозке, с ужасом увидела, что её не эскортируют с подобающим её рангу почётом, а стерегут, как пленницу, два ряда германских стражников. Они проезжали без остановки постоялые дворы, варили суп из солонины, кое-как мылись в ручьях, пили своё хмельное пойло из ячменя и солода, ночевали в лесах, а ей с её служанками приходилось спать в повозке.

Она пыталась протестовать, спрашивала, в чём дело, умоляла, но, как и предвидел император, германцы не понимали ни слова. И не придавали этим бессмысленным звукам значения. Растерянная сестра приехала, когда после суда и казней прошло уже несколько дней.

Император лишь мельком взглянул на неё: она была вся в пыли, растрёпанная, напуганная до неузнаваемости.

— Сейчас не время плакать, — сказал он, и она, мечтавшая о власти после его убийства, задрожала от смертельного страха.

Но он, с зародившейся в глубине души решительностью, почти насильно заставил её взять урну с прахом Лепида и с этим багажом под охраной немедленно отправил назад в изнурительную поездку.

— Я сошлю тебя не далеко, — проговорил он, не глядя на сестру. — Достаточно какого-нибудь острова, как для нашей матери.

Но она недолго пробудет вдали от империи. Поскольку её звали Агриппина, как умершую мать, историки назовут её Агриппиной Младшей. Она была честолюбива и цинична; судьба сделала её матерью — от первого грубого и жестокого мужа у неё родился ребёнок, нежеланный и нелюбимый. Этот малыш станет править империей под именем Нерон.

В тот вечер Гальба сказал императору:

— Мои спекуляторы советуют мне присматривать за бриттами — их вооружённые банды пришли в движение.

Британия была неукрощённым островом, как и Германия, она так никогда и не окажется под полным римским контролем. И легионы — «эти сухопутные люди, в отличие от Мизенских военных частей» — не любили покидать надёжные приветливые провинции ради этого незнакомого острова посреди великого северного моря, где над поверхностью дуют ледяные ветры, а в пучинах вод полно чудовищ.

— Всё равно придётся туда тащиться, — заявил Гальба с полным хладнокровием профессионала.

Но император ответил:

— Мне бы не хотелось бросать людей в то море. С моим отцом однажды такое случилось, и это была трагедия.

Молодой император не сказал, что мысль связать своё имя с новой войной вызвала в нём тревожный протест: во многих его снах последним непотопляемым островом был успех в сохранении мира.

— Возможно, — сказал он, — достаточно будет продемонстрировать бриттам нашу мощь. Они давно нас не видели и испугаются.

На берегах Oceanus Britannicus, в самом узком месте (которое нынче мы называем Ла-Манш), император, словно готовясь к вторжению, собрал три легиона с боевыми и осадными машинами, называемыми со времён Юлия Цезаря мускулами. На острове получили известие, что он собирается высадиться, и там, на песчаном берегу, уже ждали высадки легионов. Проснулись страхи, что спокойные дни прошли. Но он не развязывал никаких войн. Мечта императора — или утопия — не сдавалась. Однако эта пауза была непродолжительной: через несколько лет, когда Рим наметит новые планы по расширению империи, войны начнутся снова.

Тем временем в Риме, патрулируемом, как во времена Тиберия, преторианцами и контролируемом Домицием Корбулоном, никто точно не знал, куда отправился император. И известие о молниеносно подавленном заговоре явилось внезапно, как ураган. Что вмешательство императора было невероятно стремительным, подтверждалось считанными днями с его отъезда из Рима до торжественных обрядов, выполненных арвальскими братьями в благодарность богам за спасение его жизни.

— Он сам её спас, — уточнял хладнокровный Каллист.

Впервые он был ошеломлён — и озабочен, — что ничего обо всём этом не знал. Но принял участие в публичном обряде с демонстративным волнением.

Сенатор Валерий Азиатик, уже искусно манипулировавший сотнями голосов в сенате, проходя по галереям курии, говорил своим сторонникам:

— Эти олухи погубили себя собственными руками. Как они могли подумать, что легионеры, рискуя жизнью, пойдут за такими людьми, как Лепид и Гетулик?

И добавлял со злобным сарказмом:

— На некоторую дичь охотятся в чистом поле, со стрелами и собаками. Для другой, — он покачал головой, — нужно развести дым у входа в логово.

Милония тоже всё знала. И хотя она была беременна, а Альпы уже побелели, она сказала своему брату, что если вскоре ей не удастся добраться до императора, то лучше умереть. И Домицию Корбулону ничего не оставалось, как только сообщить императору, что опа едет в Лугдун. И вот Гай Цезарь, стоя у высокого дворца над рекой, увидел, как она вышла из тяжёлой галльской повозки для путешествий и взволнованно и осторожно, с некоторой неуверенностью ступила на землю. Он, как обычно окружённый трибунами и магистратами, побежал ей навстречу и обнял в том же приливе нежности, какую в детстве видел у своего отца по отношению к матери. Он сказал ей, что не может без неё, как его отец Германик не мог без Агриппины.