Калигула

Солдат подвёл императору Инцитата. Жеребец нервничал в темноте, и император с облегчением провёл рукой по его шее, чувствуя верность животного. Вскоре его окружили германцы на своих конях, высоких в холке, с мощными крупами и тяжёлыми копытами — стена, прибывшая с задунайских равнин. Среди них император проехал через реку по новому мосту, перекинувшемуся четырьмя пролётами от сердца Рима к грандиозному Ватиканскому цирку, и с горькой самоиронией подумал, что после торжественного открытия снова едет по нему в такую ночь.

За чёрными очертаниями римских пиний небо начало светлеть. Люди рядом с императором хранили бесстрастность — они прибыли из далёких земель, но не могли вернуться туда, где родились, потому что избрали путь войны против своих соплеменников. Самые безжалостные, преданные и сильные видели всё не так, как он, и теперь, хотя не понимали ни слова по-латыни, гордились тем, как закончилась эта ночь.

Они поднялись на Палатинский холм, и император подумал, как это ужасно — окружить себя среди собственного народа вооружёнными чужеземцами. Это и есть власть?

Он прошёл через зал с дожидавшимися его вольноотпущенниками и рабами, а также придворными и августианцами, изнурёнными тревожным бдением, и даже не взглянул на Геликона, застывшего в углу атрия. Император вошёл в свою комнату и отпустил всех. Впервые Милония прошла к нему, когда её не звали, и закрылась с ним.

ЦЕЛЛА, ОДЕТАЯ ЗОЛОТОМ

Император скинул одежду, словно она была вся в грязи, но ему хотелось скинуть с себя и собственную кожу. Он бросился на кровать ничком, пряча глаза от света. Милония скользнула к нему и молча стала гладить по плечам и шее. Он надеялся скрыть, что вот-вот расплачется.

Тем временем в комнату проникли лучи величественного рассвета, а по городу разнеслось известие о казни со всеми подробностями безжалостных зверств. В нескольких знатных домах двери поспешно заперли в знак постыдного траура без похорон; с улицы на улицу переходили рассказы об ужасном ночном суде. Другие сенаторы, внезапно проснувшись, собирались испуганными кучками у ближайших друзей. Но пустая курия была заперта, пустынно было и обширное пространство форумов со всё ещё наполненными тенью портиками. На мощёных проходах между закрытыми дворцами раздавались тяжёлые шаги когорт Хереи и Сабина, что патрулировали город. Те, кто уже вышел на улицу, прятались у дверей и быстро шмыгали прочь, как в дни Тиберия. У всех входов в Палатинский дворец стояли вооружённые германцы, бесчувственные и неподвижные, замкнувшиеся в своём чужеземном молчании.

Император чувствовал, как в окна проникает невыносимое молчание Рима. Лаская его, руки Милонии пытались согнать с кожи жуткие ощущения ночи; к боку прильнуло тепло её нежного тела. Гай Цезарь подумал: «Женщины не знают, как важны для мужчины их руки...»

Он хотел сказать ей это как молитву, но промолчал. И ощущал эти ласки, одну за другой, как единственное оставшееся ему физическое человеческое отношение.

И вдруг сказал себе, что публичное чтение тайных документов Тиберия было непоправимой ошибкой. Эта мысль вторглась в мозг с непоколебимой ясностью.

«Нужно было скрыть их и взять виновных по одному, тихо. Искусство, которым Тиберий сокрушил популяров».

Но через мгновение он сказал себе, что не смог бы, потому что сенаторы подавляющим большинством голосовали за эти узаконенные убийства.

«Кого же я должен был убить, а кого помиловать?»

Ласки начали мешать. И почти тут же Гай Цезарь почувствовал, как Милония убрала руки и накрыла его лёгкой простыней. Он не шелохнулся. Всё равно ошибку не исправить. Кто в тот день услышал собственное имя, никогда не успокоится.

«Неустранимая ошибка, рождённая молодостью: я верил, что мои страдания, моё чувство справедливости, моё глупое прощение увлекут сенаторов за мной. Но чужие страдания рождают только страх мести или неловкое чувство, что нужно вмешаться». Ошибки, которые неизвестно где проявятся, как морские волны, что бьют наугад. После того сорванного заговора в Галлии Гальба сказал:

— Глупцы сами себя уничтожают.

Но пока он смеялся, оставшиеся в живых тихо заменили павших. Как в мифе о Гидре: головы вырастали вновь быстрее, чем их рубил меч. Сенат был мягким, испуганным, оцепеневшим телом какого-то невиданного коварного животного, которое каждое утро шло, чтобы притаиться в курии, и время от времени, неудовлетворённое, смертельно кусалось.

Даже сообразительнейший Каллист впал в это заблуждение.

«Но действительно ли это была с его стороны ошибка?»

С того момента Каллист, по сути дела, стал всемогущим — и единственным во всей империи — посредником между испуганными, молящими о прощении виновниками и разгневанным императором.

«А как справлялись с властью бывшие до меня — Юлий Цезарь, Август, Марк Антоний, Тиберий и та единственная женщина, львица среди тигров, Клеопатра?»