Калигула

Августу удавалось успокаивать шестисотголовую гидру более сорока лет. Он построил вокруг себя невидимую крепость: законы, приказы, соглашения, запреты, союзы, гарантии, надзор. Всё, что станет через века высшей школой правления. И никто в истории так не олицетворял трансцендентную, духовную неизбежность власти, как его совершенно спокойные, мирные изображения, в которых ни с одной точки не удаётся поймать его истинный взгляд. Кого он звал к себе в советники? Этих немногих личных друзей, не имевших власти, которых в Риме звали «группой двадцати»?[61] Но за всю его жизнь, до смерти, у него было только двое советников — Марк Агриппа и ужасная Ливия.

У Юлия Цезаря не было никого, и его убили прямо в курии, на глазах у всех. За столько лет, проведённых здесь, просыпался ли он каждое утро с мыслью о смерти? И всё же судьба : посылала ему предупреждения: однажды у него вызвала подозрение хмурая бледность Кассия.

«Ты верил, что тебя убьют: тебя не любили. Отношения между тобой, имеющим власть, и всеми остальными не были человеческими отношениями».

Какой-то древний тиран ходил по улицам и тавернам переодетый, чтобы узнать, что люди на самом деле думают о нём. Гай Цезарь зарылся лицом в подушку. «Власть — это тигр, — в отчаянии сказал он себе, — но тигр, укрывшийся на скале среди лая окруживших его псов».

С закрытыми глазами он стал искать ту далёкую-далёкую темноту, где когда-то исчезла тень его отца. Отец говорил с ним или ему казалось, что его мысли встречаются с чем-то по ту сторону смерти.

«Сколько времени ты держал в себе это предзнаменование? Ты это имел в виду, когда говорил со мной и взял за руку?»

«В храме Аб-ду в центре огромного некрополя, — говорил саисский жрец, — есть одна подземная целла внизу не знаю которой лестницы, потому что храм, где мы ходили, был построен на фундаментах шести более древних храмов, один на другом. Лестница спускается до самого дна, до первоначального храма, построенного, когда люди ещё не знали письменности. Там, внизу, находится крохотная целла, вся покрытая изнутри золотом, как саркофаг одного из фар-хаоуи, но без надписей, потому что мёртвые уже не могут читать. И там ты должен зажечь свою тусклую лампу, после чего целла вдруг начёт отбрасывать свет — на пол, на стены, тебе на голову. И ты бросишь в лампу, чтобы сгорели зёрна благовония, состав которого знает только фар-хаоуи. И умершие, которых ты любишь, явятся, — обещал жрец, — оттуда, где они сейчас, они пройдут сквозь стены, потому что любят свет и вожделеют этого запаха. Но ты никогда не сможешь их увидеть, а сможешь лишь услышать их дыхание вокруг, когда они будут пить свет и страстно вдыхать аромат благовония. Тогда ты сможешь задать им вопросы, но очень тихо. И вопросы должны быть короткими, потому что мёртвые пришли издалека и устали. Но ты никогда не услышишь их голоса. Их ответы — только любовные вздохи, которые касаются твоего уха и вдруг проникают в твой ум, как будто это твои собственные мысли.

Не поддавайся этим чарам, потому что если, к несчастью, ты задержишься там до прихода дня, мёртвые в отчаянии пропадут и у тебя не останется надежды кого-либо вызвать. В определённое время ты сам узнаешь, что должен попрощаться с ними, хотя это и разрывает тебе сердце. Дай сгореть последнему кусочку благовония, а потом возьми лампу и лёгким дуновением погаси её. Потом в темноте, с погашенной лампой, остывающей у тебя в руках, найди на ощупь дверь и выйди, и поднимись по ста двадцати ступеням первой лестницы, пока утренняя заря не осветила пески».

Но действительно ли старый жрец говорил всё это? Или воспоминания смешались с его тревожными снами?

Император ворочался в постели, думая, что он один, а уже давно настал день, и на него, склонившись, смотрела Милония.

Он взволнованно начал говорить:

— Мы вдвоём... — но прервался, потому что она вдруг обняла его и прижалась к его груди.

Он чувствовал кожей её лицо, и Милония казалась маленькой и такой нежной, что он погладил её по голове и тоже прижал к себе. Она в самом деле маленькая, подумал он, эта единственная душа, действительно любящая его, и так крепко.

Милония подняла глаза под копной ещё не причёсанных волос и в полной тишине, всегда царящей в императорских дворцах, когда все думают, что императору удалось уснуть, прошептала:

— Ты сказал «мы»... ты и я...

Он с нежностью посмотрел на неё и не смог понять, что это местоимение было для неё головокружительным, было признанием, что, отдаваясь ему столь горячо и полностью, она проникла в него и укоренилась там.

Но Милония никогда не разговаривала — за неё говорили её глаза, волосы и руки. Император обнял её и прижал к себе так, что она вскрикнула и чуть не задохнулась. А он повторил в утренней тишине:

— Я и ты, мы вдвоём, поедем в Египет...

— О... — выдохнула Милония.

— Я сейчас думал. Я не спал. От этой тишины, что поддерживается вокруг, никакого толку.

Он не признался, что эта мысль: «Подальше от Рима», — проникла ему в голову, как в темнице узнику приходит идея о бегстве, а вместо этого сказал: