Калинова яма

— Вот… И пишет, значит… Отправили их в эти пещеры, пошли они в горы. А там жара стоит — жуть! Так и пишет, мол, жара стояла — просто жуть! Приехали они в Симферополь, а оттуда снарядили коней и на конях, значит, к пещерам этим. Воды с собой набрали, сопровождение, значит, из местных им выделили, пять человек. А их самих десять было. И идут они на конях к этим пещерам, значит, а ему старший — Григорием звать — и рассказывает про это место. Что место это древнее-древнее. И что люди в этом краю жили аж две с половиной тысячи лет назад. Там и черепки глиняные находили, и бусы, и копья. А в самой пещере — слышь, говорит! — приносили в жертву животных. А может, и людей, кто их знает, чертей этих! И Григорий, значит, рассказывает, что как-то раз, еще в тридцатом году, когда он впервые сюда ездил, он нашел здесь черепок. С виду обычный глиняный черепок, даже внимания ему не придал тогда. А тут подходит к нему прохвессор ихний и говорит вдруг: «А ну-ка дай сюда!» Глядит, изучает его и говорит: немедленно, мол, в Москву везите. В Москву! А прохвессор этот человек умный, старый был. Великую войну прошел. Он рассказывал как-то раз, как немца бил. Было это в Галиции. И говорит: мол, сидят они в окопе, пули свистят, пушки гремят, небо черное от дыма, ничего не видать, и страшно — ну а ты думаешь, на войне всегда страшно! — и тут прямо к ним в окоп немчура вваливается! Морда толстая, сам неуклюжий — свалился и тут же от страха попятился, видать, окопы перепутал! Представляешь? Окопы перепутал! Прохвессор-то на него винтовку навел, говорит, мол, не двигайся, а тот гранату схватил и лопочет на плохом русском: не двигайся, мол, русс, а то взорву тут все! И что делать? Оба молчат, никто не знает, что с немчурой этой делать, когда он гранату держит. И прохвессор видит, что сзади к немцу тихо-тихо подбирается поручик. Корицкий фамилия поручика была, да. Он до войны в цирке выступал. Жонглером. Таких вещей про него говорили! Мог пятью бутылками жонглировать и ни одной не разбить! Как-то раз, он рассказывал, выступает он на манеже — это в Саратове было — а ему и говорят, мол, так и так, надо жонглировать на велосипеде. Он говорит — как же так, я ж не умею! А ему — учись! День до выступления, чтоб все идеально прошло! Делать нечего, почесал он репу и пошел к своему другу — а тот как раз на велосипеде хорошо умел кататься — и говорит, мол, научи. А тот друг смеется и отвечает: э, брат, как же я тебя за день такой вещи научу. Учеба, говорит, штука сложная. Вот у меня матушка из крестьян, вообще грамоту не понимала. И как-то раз попалась ей книга — купец какой-то проезжал по селу да обронил на дороге — а книга называлась «Иной свет». Этого, как его… Сирано Бержерака! Вот. Бержерака. И в книге было написано, как мужик полетел на Луну. Представляешь? На Луну! А там у них, у лунатиков этих, и свое государство, и свой король. И вот идет он.

— Стоп, — сказал Гельмут. — Подождите, пожалуйста.

Старик замолк. У Гельмута кружилась голова.

— Чего такое? — спросил старик. — Нездоровится?

— Да, я не очень хорошо себя чувствую.

— Эх, бедолага. Да что тебе, вот твой поезд уже идет!

Гельмут недоверчиво покосился вправо. Действительно, валил черный дым, приближался паровоз. Он взглянул на часы. Стрелки показывали 17:30.

— Два часа прошло! — вскричал Гельмут и испуганно взглянул на старика.

— Два, три… Какая разница. Вот твой поезд на Минск, тут и распрощаемся. Хорошо с тобой говорить, да меня бабка моя уже ждет.

Поезд снижал скорость и медленно приближался. Гельмут вновь обернулся в сторону старика и увидел, что тот спит, запрокинув голову на спинку скамейки и беззвучно шевеля губами.

«Он же только что хотел к бабке», — подумал Гельмут и легонько толкнул старика в бок. Тот дернулся во сне, пробормотал что-то бессвязное, не открывая глаз, и мощно захрапел.

«Два часа, два часа. Что за бред!» — Гельмут беспомощно озирался по сторонам и смотрел то на часы, то на старика, то на приближающийся поезд.

Поезд меж тем уже подъезжал к платформе. Вне всякого сомнения, это был именно тот самый поезд из Москвы в Минск — об этом говорила надпись под окном первого вагона.

На платформе, кроме Гельмута и уснувшего старика, по-прежнему не было никого. Паровоз размеренно стучал колесами, замедляя ход, и въезжал на станцию. В окнах можно было разглядеть лица пассажиров: уставший толстяк с аккуратными усиками, прильнувший к стеклу любопытный ребенок, скучающая девица в белой косынке, облокотившаяся на стол.

Когда поезд остановился, Гельмут встал со скамейки и поднял чемодан, который ощущался еще тяжелее, чем раньше. Идти тоже было трудно — оказалось вдруг, что жара усилилась, и тело размякло за время сидения на скамейке, а ноги затекли. Он шел, будто сквозь толщу воды, капли пота заливали глаза, пересохшие губы приходилось все время облизывать. Все вокруг расплывалось в дымчатом калейдоскопе, в ушах шумело: Гельмут подумал, что вот-вот потеряет сознание, остановился, отдышался, снова пошел.

Чертова жара, проклятущая жара, когда же это кончится, думал он.