Калипсо

Ему потребовалось тридцать секунд, чтобы понять, что он в плену. Если бы она не рассказала ему историю о нервном срыве и запертых двойных дверях, он бы, возможно, подумал: ну, женщина немного пошутила со мной, заперла меня здесь, но через некоторое время она спустится сюда в одном лишь чёрном поясе с подвязками, чулках в сеточку и туфлях на высоком каблуке из лакированной кожи, обрызгает меня взбитыми сливками, съест живьём и попросит прощения за то, что сыграла со мной такую злую шутку, заставив думать, что я здесь заключённый. Так бы он и подумал, если бы двумя днями раньше она не рассказала ему историю о том, что сошла с ума, когда её муж ушёл чуть не сразу после свадьбы. Возможно, она лгала и об этом, но он не думал, что кто-то лжёт о том, что у него психическое расстройство. Нет, эта комната, в которой он оказался, — эта тюрьма, эта клетка — раньше была её тюрьмой, её клеткой, за которой сидела медсестра, возможно, готовая надеть смирительную рубашку или сделать укол, чтобы вырубить её, — кто, чёрт возьми, знает? А теперь он был заключённым, и она сидела снаружи, подсыпая ему в еду дурь, когда хотела, и приходила в комнату, чтобы скоротать с ним время, и показывала ему большую матёрую немецкую овчарку в тот самый день, когда она её купила, а это было через три дня после того, как она его заперла — это было после того, как она подсыпала ему в еду дурь в первый раз, и он лежал связанный по рукам и ногам на кровати. Двери открылись, и она ввела немецкую овчарку, чёртову тварь, похожую на медведя гризли, такая она была большая. Санто отступил от неё, а она, сука, улыбнулась, показав ровные белые зубы и откинув длинные светлые волосы. «Не бойся, милый», — сказала она, — «Кларенс — самая добрая собака на свете.» Кларенс! И Кларенс зычно зарычал, как никогда не делают мягкие человеколюбивые существа, он зарычал, и его чёрные губы или как их там ещё называют, эта мягкая чёрная плоть вокруг рта оттянулась назад, чтобы показать зубы, каждый из которых длиной в шесть дюймов. Самое мягкое человеколюбивое существо на земле выглядело так, словно готово было вырвать из ноги Санто толстый кусок мяса, а может, и вцепиться ему в горло и вырвать трахею. А она улыбалась. Улыбнулась, сука. «Отныне на острове будет жить Кларенс», — сказала она. А позже, после того как он попытался сбежать в тот первый раз и за ним погналась собака, она сказала ему, что Кларенс отныне будет сидеть возле его комнаты, как сидела там её медсестра, всякий раз, когда у неё были проблемы. «Если тебе что-нибудь понадобится», — сказала она, улыбаясь, — «ты просто попроси Кларенса.» Улыбаясь.

Поначалу Санто думал, что сможет удержать её. Ладно, сука, хочешь держать меня в плену на этом грёбаном острове с грёбаной немецкой овчаркой, бродящей по территории, так знаешь, что ты от меня получишь? Ты получишь это, сестрёнка, вот что ты получишь, ты не получишь ничего, ноль, ноль, ноль, ни черта, вот что! Но когда она вошла в дом, чтобы заняться любовью в тот первый раз — это было недели через две-три после покупки собаки, — она заперла за собой двери, обе двери, повесила ключи на ошейник Кларенса и сказала:

«Сидеть, Кларенс», и эта чёртова шавка уселась прямо у двери и наблюдала за ней, пока она шла к кровати. На ней была бледно-голубая ночная рубашка, под ней ничего не было, он мог видеть её тело сквозь тонкий нейлон, красивое тело, именно оно привлекло его в первую очередь, высокое и стройное, с хорошей грудью и длинными ногами, она подошла к кровати, села на край и сказала: «Разве ты не хочешь заняться любовью, Санто?», а он ответил ей, что не хочет заниматься любовью, что не будет заниматься любовью ни с кем, кто держит его в плену с чёртовой собакой по имени Кларенс, готовой его загрызть, убери отсюда собаку, убирайся сама, я не хочу заниматься любовью с такой сукой, как ты!

Но… понимаете… прошло уже почти три недели, три недели, как у него вообще не было женщины, три недели, как они не занимались этим день и ночь, и вот теперь она здесь, ползёт на кровать рядом с ним, выворачивается из халата, берет его в руки, а потом в рот, А потом вдруг отстранилась от него, перевернулась на спину и широко раскинула ноги, как в ту ночь на кухне, и он оказался на ней сверху, и ему было всё равно, пленник он или раб, или ещё кто, он только хотел её, хотел её и ненавидел себя за то, что хочет её.