Камень

— Сознательность тоже от любви — к идеям и людям.

— Опять любовь.

— Теперь мне ясно, почему распалась ваша семья.

— Сергей Георгиевич, семьи моих подружек, вышедших по любви, распались ещё быстрее.

— Но почему же, почему?

— У них было понятие о любви как у вас. Слияние чувств, неповторимость душ, алый парус…

— Вам проще — никаких понятий.

— Понятия есть, только они не похожи на ваши.

— Знаю я ваши понятия… Небось, секс?

Она удивлённо качнула головой, плотными губами запечатав свою речь. Обиделась. Рябинину казалось, что обижаться больше пристало ему, — у него ещё не растворился осадок от подозрений в отцовстве. Но он старше, поэтому должен быть терпимее. Не словами, а, скорее, тоном Рябинин смягчил свой последний выпад:

— Хорошо, тогда из-за чего же люди страдают, плачут, радуются?

— Из-за чего? За любовь они принимают эту… Как называется сообщество людей, их взаимные связи?..

— Социальность?

— Да-да. За любовь они принимают социальную ущербность.

— Чью ущербность?

— Свою.

— С горя, что ли?

— Представьте себе.

— У кого маленькая зарплата, тот скорей и влюбится?

— А вам разве не известно, что у бедняков куча детей?

Социальность любви Рябинин не отрицал, но впервые слышал, чтобы эту социальность толковали так арифметически просто. Подкупала её убеждённость видимо, тоже выносила свою теорию, как и он свою о трёх вселенских мотивах.

— Ну, а социально удачливые — не любят?

— Нет. Им нужна не любовь, а женщина. А вот всяким неудачникам и закомплексованным подавай любовь — для них это последнее пристанище. Чем хуже им, тем сильнее любовь. Вот откуда, Сергей Георгиевич, роковые страсти. Вешаются, топятся, стреляются… А им делать нечего, у них нет выхода.

— Вы же сами трижды влюблялись…

— У меня тогда были неуряды с отцом.

— «Я вас любил, любовь ещё быть может…» От неурядов?

— А классика подтверждает мои слова, Сергей Георгиевич. Ромео — слабый мальчишка, живущий под страхом мести. Гамлета травил высший свет. Анну Каренину притеснял муж. Дубровского ловили как преступника. Телеграфист Желтков был убогой личностью. Поручик Ромашов слаб и закомплексован. Ленский — размазня…

— Сильный Онегин тоже потом влюбился…

— Когда ему стало тошно…

Рябинин молчал. Чем-то задела её школярская логика. Что-то она выковырнула из его памяти. Молодость, командировки, разлуки…

Когда Рябинину бывало плохо — на работе ли, без работы, — он обращался к жене мысленно и ещё каким-то неведомым, чуть ли не телепатическим способом. И считал, что движет им и соединяет их через пространство любовь. Но почему он вспоминал о Лиде чаще, когда ему было худо? В командировках он думал о жене постоянно, виня лишь разлуку. Но ведь в командировках ему всегда бывало худо. Тогда что ж — разлука ни при чём?

Рябинин знал за любой мыслью один подленький грех — прийти, закрепиться и сидеть в голове, будто она самая верная и единственная. Он многими годами выстрадал своё представление о любви. Но вот пришла Жанна Сысоева и выложила своё, школярское, наивное, страшное… И Рябинин умолк — нет ли в этом крупицы истины, которую так и собирают, по крупицам, а не режут ломтями? Он знал, что будет ещё думать и думать…

— Жанна, а любовь к родине? Любовь к детям? Любовь к родителям? Любовь к друзьям? Тоже с горя?

— Я говорила о любви мужчины и женщины.

— Любовь, Жанна, едина и неделима, как вот этот кристалл.

— Камень…

Она пожала плечами и движением руки отмахнула ото лба ненужные ей и невидимые ему мысли. Рябинин смотрел на этот жест, готовый просить её сделать так ещё раз и ещё… Глупая наследственность — зачем она наделила женщину, каких много даже в их городе, частицей другой женщины, неповторимой в мире?

— Это не камень, Жанна.

— А что же?

— Не знаю.

— Сергей Георгиевич, это топаз.

— Жанна, а не страшно жить без веры в любовь?

— Вы так и не сказали, что это такое…

— Любовь — это когда мне хорошо, потому что любимому хорошо.

Он сказал не свои мысли — её матери.

От жары и влажности, от комаров и оводов, от своей любви Рябинин ощутил некоторую невесомость собственного тела и сладкую неповторимость окружающего мира. Неважно, что пока он не сказал ей о любви, неважно, что она ничего не сказала, — мир сделался странным и прекрасным до щемящей боли в груди. Рябинин физической работой унимал эту боль, стараясь не унять её всю, стараясь не оставить её на следующий день, на следующий год, на всю жизнь.

Всё-таки он решил объясниться. Если они друг друга любят, то мужчине пристало первому сделать шаг. Вот только где и когда? Их жизнь распадалась на два куска — вечерний лагерь и дневные маршруты. В лагере всегда шумел народ. А в маршрутах она была деловита и быстра, как белка, — говорила лишь об алмазах да учила его геологии. И когда за шиной висит рюкзак, как многопудовый мужик сидит; когда в руках молоток и лопатка; когда пот бежит по очкам и комары вьются метелью… Говорить про любовь можно не везде и не всегда. Ему представлялась луна, какой-нибудь голубой берег, неплохо бы пальмы, какие-нибудь рододендроны…