Камень на камень

— Давно это было, пан Казимеж. И война была. А в войну, может, и на том свете по-другому. Да и не разбирает война, тот свет или этот. Может быть, мне почудилось только. Давайте, я лучше про кроликов расскажу. Вам какие больше нравятся, ангорские или вислоухие? По мне, лучше ангорские. Вислоухие крупней, но это если кто на мясо разводит. А ангорские белехонькие, чистюли, и глазенки красным отсвечивают. Тронешь такого — все равно что к зорьке прикоснулся, к туче, к небу. Я сам подумываю, не завести ли кроликов, когда вернусь из больницы. Для начала хватит одной пары. Потом они расплодятся. У одной пары бывает по три помета в год, по шесть-семь крольчат. А через год опять три помета, по шесть-семь в каждом. Через год еще столько же. Кролики, они как начнут — плодятся и плодятся. И есть все едят, траву и очистки. Приедете как-нибудь ко мне, сами увидите. А жуют — хрумкают так, будто друг с дружкой переговариваются. Хотя когда траву — по-одному, а когда очистки — по-другому. Траву дробненько, ну прямо тебе осенняя морось, а очистки — крупный теплый майский дождь. Заслушаешься, бывало, слушал бы и слушал без конца. А получше прислушаешься, можно даже услыхать, как родники бьют, пчелы мед собирают, тучи скребут о небо, как земля крутится-вертится и человек вместе с ней. И ведь вроде ничего особенного, кролики хрумкают. Но иногда так и хочется лечь между них, полежать, будто на сене, на лугу, над рекой, в теньке под деревом, и затеряться в этом их хрумканье, в родниковой воде, тучах, пчелах, и позволить себя нести неугомонной земле. Есть что-то такое в кроликах, отчего и вокруг, и в тебе все мягчеет. Может, из-за этой их белизны. Вы когда-нибудь видали белизну белей кроличьей шерсти? Ни сад в цвету не бывает таким белым, ни перины, когда проветриваются на солнце, ни гуси, когда плывут по реке. Может почудиться, это что-то еще не родившееся и оттого такое белехонькое, что не коснулось грешного света. Берете вы такого кролика, вытаскиваете из кучи, чтобы посадить к себе на колени, а он как из теплого лона вытащенный. Дрожит, бедненький, отбивается, а то и царапается, точно боязно ему в этот свет вступить. А погладьте его — своей рукой почувствуете страх, как бы от ваших пальцев белизна эта не замаралась навек. Хотя вроде бы что такого — вы кролика гладите, а кролик знай дрожит. Надо только другой рукой его за уши держать, не то шмыгнет с колен, и пусто станет у вас под рукой, пустей, чем если б на коленях только что никого не было. И больше вы его уже не поймаете. Смешается с другими кроликами, потеряется среди белизны. А белое с белым мешается, как вода с водой, песок с песком. Попробуйте среди стольких белых одного белого отличить. Отличил когда кто каплю в воде или зернышко между зерен?

Я почувствовал странный холод в своей руке, которой держал его пальцы. Ни тебе холод свежевспаханной земли, ни яблока, сорванного по росе.

— Кажется, помер, — сказал я неуверенно, точно у него хотел спросить, помер ли он.

Все в палате затаили дыхание, будто вместе с ним на мгновенье умерли. А может быть, ждали, ответит ли он мне. Наконец кто-то не выдержал и вроде бы удивился:

— Помер? — И не то чтобы не поверил, нет, просто надо хоть немного удивиться смерти, такое ее право.

— Ишь ты, помер, — сказал кто-то чуть ли не с облегчением.

— Вот и помер, — вздохнул кто-то на дальней койке, как если б вздохнул: — Вот и вечер.

— Ну, вечер, — поддакнул кто-то. Что еще можно сказать смерти, как не поддакнуть: — Ну, помер.

Я осторожно высвободил руку из его пальцев и пересел на свою кровать.

— Зажгли бы свет, что ли, — кто-то словно бы вдруг испугался. — Зажгите свет.

— Зачем? Читать он больше не будет.

— А чтоб хоть глаза ему закрыть.