Камень-обманка

— Писать умеете! — побагровев до кончиков волос, скривился Унгерн. — Перед мужичьем расшаркиваетесь.

— Отнюдь. Мы сами — мужики и рабочие, барон. Шарканье — не наше занятие. Не станем пустословить. Я возвращаюсь к вашим приказам и к вашим взглядам на жизнь. Итак, вы видите: в наших приказах нет и намека на злобу к пленным, равно как и к людям иной веры.

Унгерн молчал, изредка бросая на Ярославского взгляды, полные бессильной ненависти.

— Вы, барон, верующий, но, кажется, злобе не учит ни одна вера на земле. Кстати — ваше вероисповедание?

— В аттестации сказано: лютеранское. Однако — неважно.

— Что «неважно»?

— Неважно, какое. Я исповедую желтую ламаистскую веру.

— Вот как! Допустим. И что ж — она учит травить и сжигать людей?

Глаза генерала помутнели, а слова его стали невнятны и монотонны, как у кликуши.

— Эта вера говорит: всё в мире — сансара и нирвана, и сущность обеих пустота. Вид предметов обманчив. В сансаре — она наш материальный мир — всё мучение. Зато нирвана — наш духовный мир — освобождает от мук. Отрешите человека от материи и пусть он стремится к святости — «боди», ибо в каждом из нас частица «сердца Будды». Человек умирает и перерождается. Но пока не преобразился — носится между небом и землей, терзаясь за содеянные им грехи. И говорю я: стремитесь совершать добродетели!

Лицо Унгерна покрылось испариной, волосы слиплись от пота и висели косицами.

Ярославский покосился на барона, сказал сухо:

— Перестаньте паясничать, Унгерн. Слово «добродетель» — не из вашего словаря. Продолжим допрос. Я хотел бы получить еще одно разъяснение. Взгляните… Это ваш приказ № 15, не так ли?

— Мой…

— Я читаю: «Ждет от нас подвига в борьбе за мир и Тот, о ком говорит св. пророк Даниил (глава 11), предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и несчастья и пришествия дней мира: «И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа Твоего. И наступит время такое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди». Это что же — одно из изречений Будды?

Унгерн молчал, пытаясь набить трубку табаком.

— Это «Библия», генерал. Книга пророка Даниила. И не 11-я, а 12-я глава. Кстати, ее завершают слова, которые вам было бы полезно, в свое время, запомнить. Вот эти слова: «А ты отойди к своему концу, и будешь покоиться, и восстанешь для получения жребия в конце времен».

— Жребий… — бормотал Унгерн. — Тело мое в плену, а душа моя отдана нирване, и знает Будда о том с высот неба своего…

— Зря вы это, генерал. Не шаманствуйте. Вы только что сказали о плене. Кто и когда пленил вас?

— Двадцать второго августа. Взял меня 35-й полк. Передали Щетинкину. Отправили в штабриг-104, потом в штакор.

Глаза его снова налились кровью.

— Надо было денщика… мерзавца… запороть вовремя!

— Опять за свое. Перестаньте кричать. Вы не в казачьей сотне. Идите.

За спиной барона вырос часовой. Унгерн запахнулся в халат, круто повернулся и вышел.

Оставшись один, Ярославский поерошил густую шапку чуть вьющихся и начинающих седеть волос. «Экая гадость, — думал он об Унгерне. — О чем он сейчас размышляет там, в камере, на пороге своего конца? Молится богу? Какому? Уповает на рай православных или нирвану буддизма? Едва ли. Бьется головой об стену?…

Собирая бумаги, Ярославский внезапно припомнил свое прошлое, камеры пересыльных тюрем, холодное равнодушие Севера. Когда-то суд царя приговорил его к семи годам каторги. С ним пришла проститься сестра Таня, он передал ей записочку со стихами, чтоб она не страдала, а гордилась им. Стихи были такие:

«И теперь никому не залить тех огней.
Ярко вспыхнувших в пламя;
День придет — высоко подниму
Я победное красное знамя.
Не грусти обо мне, дорогая,
О судьбе о моей вспоминая.
Мы, как в бурю челны,
Сами бурей полны, —
Не боимся ни бури, ни тьмы».

Потом, когда царь гноил его на каторге, он написал новые строки и занес их в дневник.

«Близок, близок час свободы, скоро кончится неволя, —
Звон цепей, затворы, стражу — все оставлю за собой. —
Снова встречусь я с тобою, мое счастье, моя доля,
Снова будет жизнь с страданьем, счастьем, радостью, борьбой».

Емельян Михайлович подумал о том, что он мог не вернуться с каторги, умереть вдали от близких ему людей, во льдах Якутии. Ну, что ж — умирая, он знал бы, что оставляет на земле ростки своего дела, ростки, из которых его товарищи по партии поднимут сады и леса будущего общества. Ради этого стоило жить и бороться.