Каменное братство

«Титиготи, тё такое?» – произносил один малыш от двух до пяти, приведший мою Пампушку в прекрасное расположение духа, она так потом и восклицала, когда что-нибудь привлекало ее внимание: титиготи, тё такое?..

Она, как всегда, с точностью до минуты почувствовала, что я хочу побыть один, и отпросилась побродить по магазинам, а я остался в культурном центре – на одной вывеске «Народно позориште» – театр, на другой «Живот и литература».

Даже деревья не радовали – какая радость видеть орла в бетонном курятнике? Но забрел в овраг – и так сразу дохнуло сырой царапучей жизнью!

Зато Национальный музей оказался областным краеведческим. Так и у нас было бы, объяви себя моя родная область отдельным государством: местный пед сделался бы Национальным университетом, его декан президентом Национальной академии, а единственный член Союза писателей национальным классиком. А я так всю жизнь и просидел бы на Паровозной. Народы-малыши могут пробиться в Большую Жизнь только в могучих империях, поодиночке они обречены на прозябание в захолустье. Если повезет, комфортном, но все равно убогом в сравнении с роскошными звуками – Воиславовичи, Черноевичи…

Так захотелось хоть какой-нибудь шири! Я с тоской огляделся окрест себя и над унылыми крышами всемирного спального района углядел вершину холма, навостренную к небу темными веретенами кипарисов. Провлачившись по жаре мимо унылых бетонных опор стадиона, я выбрел к скальному обнажению – сразу стало веселее, когда появилось куда карабкаться по горячим каменным глыбам, задыхаясь от щекочущего смолистого запаха горящего янтаря.

Овивающая гору спиралью парковая дорожка среди кипарисов, исполинские ягоды шиповника, оказавшиеся гранатами. Мемориал партизану-борцу: «Они су вольели слободу выше од живота».

Эти комоды, стало быть, оказались выше од живота…

Я побрел в гору по жукам и муравьям поперек дорожной спирали и, уже опять немножко задыхаясь, выбрел на каменное лежбище – выбеленные солнцем и дождями причудливые кости доисторических ящеров. А повыше, среди горечи недавнего пожарища, они превратились в обугленную печеную картошку.

И тут до меня дошло, что за мной следят. И довольно давно.

Пока я шел по дорожке, меня время от времени то обгоняли, то, наоборот, обдавали горячим ветерком разгоряченные бегуны и бегуньи, но лишь с пепельного пожарища я заметил, что одна и та же зеленая футболка пробегает то выше, то ниже уже в четвертый не то пятый раз. А я ведь забрался сюда не по дороге, по скальному обнажению…

Так что и спускаться по нему не имеет смысла, они как-то отслеживают меня издали.

Сделалось интересно. И я снова поймал себя на незамечаемой согбенности. Когда она сама собой расправилась.

Виола, однако, встревожилась не на шутку, а я-то, наоборот, хотел ее позабавить.

– Все, зая, больше я тебя одного никуда не отпущу, – в ее голосе зазвучала четкость. – Машину в отель не вызываем, может, они этого и ждут, будем ловить сами.

Она и на вокзале отвергла всех, кто набивался сам. Я хотел было сказать, что скромность нашего по-спортивному бритоголового водителя (он назвался Драганом) тоже может быть тактикой слежки, но почел за лучшее промолчать. Виола и без того, когда мы уже отъехали километров на десять, вдруг велела поворачивать обратно: забыла паспорт. Заметив, однако, как пристально она вглядывается в заднее окно, я догадался, что она проверяет, не повернет ли кто вслед за нами. И, убедившись, что никто так и не повернул, немедленно отыскала паспорт, даже не заглянув в сумочку.

Драган, немолодой, но бодрящийся, выполнял эти нелепые распоряжения с подчеркнутой готовностью не рассуждать и, тем более, не осуждать, но делать, что велят. Он говорил по-русски совершенно свободно, с едва-едва заметным акцентом, очень быстро взмыв в сферы высокой политики:

– Мы теперь получили независимость, и теперь у нас в стране ничего от нас не зависит. Раньше нас с югославским паспортом пускали в любую европейскую страну, чтобы только оторвать от Советского Союза, а теперь все от нас отгородились, и Россия тоже. А зря. Это Тито со Сталиным ругались – Тито был гроссмейстер, и Сталин гроссмейстер, а теперь гроссмейстер один – Америка. Теперь мы должны собраться вокруг России, иначе все славяне опять будут шестерки. В Сербии вообще запретили военные парады, хотят, чтоб мы были не солдаты, а обслуга.

Сквозь бравый тон отчетливо пробивалась горечь, но жаргонные слова – «шестерки», «обслуга» – он произносил со вкусом: и такое, дескать, знаем. А что ему остается – должен же человек чем-то гордиться, и Виола тоже не решалась ему напомнить, чтобы он смотрел на дорогу, а не проповедовал через правое плечо.