Каменное братство

– Почему Россия никого не хочет собирать? В университете Кирилла и Методия открыли кабинет «Русский мир». Я зашел – все стулья завешены газетами, как будто ремонт. Я спрашиваю: зачем газеты? Мне говорят: чтоб кто-нибудь не сел, вся обивка сгнила. Это что, теперь такой русский мир? Мы все скукожились. Кто отделился, от кого отделился – все скукожились. Русское посольство в Скопье как трансформаторная будка, а американское – целый Пентагон! На горе, над рекой, весь город видит! У меня мать македонка, а отец серб, но я все равно всем говорю: у меня национальность – югослав. Хотя это только в Советском Союзе звучало. Как хватали наши товары, за сапогами дрались! Я был коммерческий директор строительной компании, мы строили в Крыму, а теперь водила.

Последний из югославов. Панславизм снизу. Его вполне можно было бы воспеть: человек должен жить с теми, для кого его имя звучит, – но слишком уж меня тянуло сгорбиться, сдвинуть плечи, поникнуть…

А это не к лицу строителю Тадж-Махала. Я прекратил ежеминутными покусываниями проверять, болит ли по-прежнему досаждавший мне в последнее время зуб, и поискал за окном чего-нибудь выпрямляющего, однако зеленая овчина гор как назло отодвинулась к горизонту, а в равнину не то долину за окном я никак не мог заставить себя вглядеться – взгляд тоже скукоживался и прятался в себя. Мне редко удавалось вглядеться в то, о чем уже никогда не придется рассказать Ирке.

И вслушаться тоже, хотя послушать было что. Последний из югославов не собирался сдаваться: все, что заработал в России, он вложил в югославские сапоги, чтобы, где заработал, там и удвоить свой капитал, однако на этот раз драка началась уже в таможне, из которой он вышел без сапог. Не беда, не получилось на земле, он обратился к небу – открыл летную школу на пару со знаменитым асом; но тут к ним прицепилась инспекция по безопасно сти полетов: придиралась к каждой мелочи, покуда партнер Драгана не разбился вместе с самолетом. Ничего, славяне не сдаются! Драган возглавил стриптиз-группу – все культурно, интим не предлагать, но на одном корпоративе у бандитского авторитета…

Здесь Драган вспомнил о присутствии Виолы и перешел от прошлого к будущему: не получилось на земле – он отправится под землю, на свинцовые рудники Замбии, английская компания будет платить ему в четыре раза меньше, чем англичанину, но это же только начало! Местность, правда, отравленная, но негры же как-то выдерживают, значит, выдержат и славяне, он уже сделал прививки от тифа, от туберкулеза, от малярии, принимая душ, нужно не только рот, но и глаза держать на замке, чтоб не попала вода, фрукты нужно есть исключительно вареные, насчет чего прочего и думать забыть, регион стоит на первом месте по СПИДу…

Я слушал и завидовал: мне бы туда, под землю. Только оранжевый отсвет на Виолиных щеках сумел наконец переключить мое внимание. Оранжевое солнце – вот какие тут, оказывается, закаты на полпути из Черногории в Македонию…

Солнце, однако, краснело без оттенка – чего? Морковки? Апельсина?

– Что ты на меня так смотришь? – наконец заметила моя Пампушка и, внезапно смутившись, полезла за зеркальцем.

– Госсподи!.. Что же ты мне сразу не сказал?.. Я же делала витаминную маску из морковки с апельсином и забыла умыться, заторопилась…

Драган приветливо и одобрительно, чтобы не сказать льстиво, смеялся: что ж, ваше дело-де господское. Без пытки унижением до такого смеха тоже не скуко житься.

* * *

В ночном Скопье нас приветствовал указатель – ЦЕНТАР. Что ж, мы примерно так и произносим.

Огромные сонные львы при въезде и съезде с моста над черной, играющей огнями рекой.

Для Македонии и мы богачи – нас ждет снятая за копейки двухэтажная квартира на улице Ацо Караманов у подошвы черной ночной горы, увенчанной небольшим светящимся крестиком. По стенам – картины, неважнецкие, зато подлинники.

В телевизоре, как и у нас, кривляются обезьяны, и все-таки через всю их безголосость и безмозглость пробивается какая-то боль, какая-то мечта, какая-то любовь века назад канувших в небытие народных песнопевцев.

С так и не переставшей удивлять меня чуткостью Виола отправила меня в уединенную спальню на втором этаже, где в широченной прохладной кровати (уютно гудел кондиционер) перед моими закрытыми глазами один за другим принялись наливаться светом и меркнуть слайды – тонко вычерченные на белом лица, лица, лица, никак не позволявшие себя как следует разглядеть. Задержался один только Ленин – добрый, мудрый, он и проводил меня в сон, из которого меня вырвала…

Нет, это была даже не боль, боль все-таки сосредоточивается в одном месте, а у меня вся голова была заполнена ею, как колокол звоном. Я не посмел включить свет, но поплыл к лестнице с такой бережностью, будто нес до краев наполненное блюдце царской водки. И сумел-таки донести его, не расплескав, по скрипучей лестнице, нашаривая ногой каждую следующую ступеньку.

– Зуб?.. Глазной?! Это же страшно опасно!!

– Таблетку, – стараясь не раскрывать рта, еле слышно промычал я.