Каменное братство

Ему вспомнилось, как час назад в таком же точно автобусе он готов был обнять весь мир (умиление собой сейчас представлялось ему готовностью обнять весь мир) – всех этих простых и скромных людей, – а скромность-то их, оказывается, притворная, вот-с оно, оказывается, как-с!

Ну, и как угодно, коли не желаете!

Виктор Игнатьевич пристально оглядел доступную его взору часть пассажиров и всюду обнаружил вопиющую нескромность. Все были откровенно поглощены жалкими собственными делишками. Непременная милующаяся парочка – пресерьезно воркуют, как голубки, ничуть не беспокоясь, что таких, как они, миллиарды уже перебывало на земле и еще столько же перебывает. Бабуся в вязаном платке, расширяющем голову к плечам, покатым из-за того же платка под пальто, делающего ее похожей на мышь (туда же, лезет в автобус!), суетливо спешит захватить свободное место. Веснушчатая худая девица раз и навсегда отвернулась в окно. Другая, смазливо-припухшая, в кожаном пальто (рукав у локтя – ни дать ни взять щиколотка хромового сапога на гармонисте), знать даже не хочется, до какой степени он для нее пустое место: не аспирантка она и не младший научный сотрудник, не способен он ей доставить ни одного из ценимых ею удовольствий – не поделится же он с ней своей зарплатой. Очкастый умник в глубокомысленных моржовых усах стоя читает книгу, наверняка дурацкую. (В этот миг усач не угодил бы Виктору Игнатьевичу, если бы даже читал его собственную монографию.)

Никому и в голову не приходило испытывать к Виктору Игнатьевичу какое-то особое чувство. Суд толпы…

Виктор Игнатьевич встал и с непреклонным лицом, напористо склонив голову, твердой, насколько это возможно во время движения, поступью начал пробираться к выходу. Голос абсолютно официальный, негромкий, без единой фамильярной ноты. Позвольте. Позвольте. Вы сейчас будете сходить? Благодарю.

В подъезде, в почтовом ящике, Виктор Игнатьевич обнаружил большой казенного вида конверт. Опять что-нибудь выпрашивают (что именно выпрашивают, а не, наоборот, предлагают, Виктор Игнатьевич не сомневался: все, что мог, он уже получил). Как ждал он когда-то таких конвертов: сначала от них зависело будущее, потом они превратились в знаки его общественной нужности. Сейчас же он извлек очередной знак признания с угрюмым злорадством, словно завершающую улику. И в лифте Виктор Игнатьевич с мрачным удовлетворением ощущал, как он неуклонно вместе с кабиной надвигается головой вперед, – в таком движении есть что-то упорное, бычье.

Жены не было, и Виктор Игнатьевич, кажется, даже знал, где она, но ему так великолепно удавалась суровая напористость, что не хотелось отвлекаться, вспоминать.

Квартира обставлялась супругой во многом помимо его воли – обстановка плохо вязалась с тем типом образцово чудаковатого профессора, которого он уже начал сооружать из себя. В обстановке было больше преуспеяния, чем простодушной интеллигентности. Однако для нынешней суровой напористости это было самое то.

Вот только к лицу ли она ученому, суровая напористость? И решительный кивок – да, к лицу! Очень кстати вышло, что от кивка упали на лоб, пускай редеющие, волосы, и их пришлось откинуть новым горделивым отбросом головы, как бы ставящим последнюю точку.

Современный ученый – это деятель! В литературе же, а может, просто в воздухе, до сих пор носится тип чудаковатого рассеянного профессора, снимающего галоши при входе в трамвай. Тому каноническому профессору легко было чудачествовать, все больше воодушевлялся Виктор Игнатьевич, в те мифические времена самые предприимчивые шли не в науку, а в коммерцию, где и деньги делались главные, – а сейчас, когда наука превратилась в непосредственную производительную силу… вот у него, Виктора Игнатьевича, и ученый совет, и административный, и партком, и ректорат, и кафедра, а в них Жилин, а в них Коробков… Тоже ведь профессора, но галоши перед трамваем снимать не станут – не‑ет, не станут! От них гляди, как свои галоши уберечь. А соискатели ученых степеней, а родственники абитуриентов, а выход в практику, а прополки-овощебазы, а хоздоговора, полставки, финансовая дисциплина – ведь сколько народу от него зависит материально, и всякий домогается, всякий выпрашивает, – сунься сюда со своей чудаковатостью тот канонизированный старичок в пенсне!

Да вот вам, пожалуйста! Виктор Игнатьевич вспомнил о конверте и, по-государственному хмурясь, уверенно, как патологоанатом, вскрыл его (а как от этих вскрытий замирало сердце когда-то!) – разумеется, снова автореферат диссертации, скоро, кажется, все заделаются кандидатами, работать уже и сейчас некому.