Каменное братство

Я уже давно не считал себя завлабом, ибо не считал себя вправе руководить последней святой троицей пенсионерок, соглашавшихся трудиться за такую зарплату. Но хорошие девочки остаются хорошими девочками до гробовой доски – они сами подходили за новым заданием, и уж в этом я тоже считал себя не вправе им отказывать. Я начал приглядываться, но так и не понял, кому из них я обязан этим, без дураков, растрогавшим меня сочинением, однако подавать пальто и покупать пирожные стал почаще; на цветы, правда, после Иркиных похорон по-прежнему смотреть не мог, отворачивался, если случалось проходить мимо цветочных киосков. В остальном же продолжал держать себя по-прежнему, от приглашений в гости вежливо, но уклонялся – строитель Тадж-Махала не может себе позволить выглядеть жалким: заметив как-то на рубашке пятнышко растворимого кофе, я больше никогда не заходил в лабораторию, с пристрастием не осмотрев себя в зеркале. И не расправив плечи: чуть только я про них забывал, как тут же какая-то неведомая сила меня скрючивала по-стариковски – я постоянно боролся с этим скрючиванием. И начал еще более тщательно избегать общения с умными людьми, которые невольно могли бы заронить в мою душу сомнение, не чепухой ли я занимаюсь, когда после ночной метели еще затемно отправляюсь к Ирке по сугробам, не дождавшись, пока маленький, желтый как цыпленок, верткий бульдозер расчистит хотя бы основные аллеи: мне хотелось добраться до Иркиного имени по первопутку, а не по протоптанной другими тропе. Уступить право первых шагов я готов был лишь безутешным родителям, судя по лицам, примерно моим ровесникам, но по согбенным покорным спинам, по шаркающей походке – глубоким старикам.

И все-таки именно их следы, большой и маленький, мужской и женский, я всякий раз видел в те утра, когда Христос и Лубешкин встречали меня с пышными снежными клобуками на голове. Эти следы никогда не перекрывали друг друга, не шли след в след, – они, как и я, не желали мельчить свое безмерное горе копеечной экономией на сухих ногах.

Я тоже специально ходил на кладбище в ботинках, хотя вполне мог купить сапоги. Зато, вместо того чтобы усесться с мокрыми ногами за свой земной стетоскоп, я неизменно переодевался в сухие туфли, ибо преодоление столь мизерного дискомфорта было подобно тусклому пятнышку на безупречном паркете, а плюнуть на него и растереть мне не удавалось.

Эта раздавленная горем пара единственная меня не замечала – остальные постоянные посетительницы рано или поздно подходили выразить восхищение моим постоянством: какая-де счастливая была ваша жена, вы заметили – сюда ходят одни женщины, мужчины только по большим праздникам, – словом, весь известный набор, – а потом начинали осторожненько воспевать историю и своей любви, своей утраты, и отголоски орфеевского дара неизменно откликались во мне каким-нибудь таким отзвуком, что все они уходили от меня просветленными.

И только несчастная мать и несчастный отец, потерявшие единственного сына, не нуждались в моих песнях. Потому что любовь мужчины к женщине и любовь женщины к мужчине питаются сказками, а в любви к детям такая бездна правды, что красивые выдумки ее только оскорбляют. Недаром же песен о потерянных возлюбленных больше, чем слез на городских стогнах, а вот песни об умершем ребенке показались бы нам кощунством.

Мне представлялось кощунственным и мое нарастающее желание хоть одним глазком взглянуть, что же это был за парень, ради которого его отец и мать вот уже столько лет тоже возводят свой невидимый Тадж-Махал. Я прекрасно знал, что секреты любви и отчаяния сокрыты от посторонних глаз, но глупое любопытство однажды все-таки взяло верх. Опасаясь, что чужие отпечатки у дорогой могилы покажутся оскорбительными, я прошел к ней, стараясь ступать точно в мужские следы. И то, что я там разобрал на подернутом изморозью портрете из то редеющих, то сгущающихся точечных туманностей, заставило меня поспешно попятиться, уже почти не попадая в старые отпечатки.

* * *

Это была еще самая заря свободы: ментам только-только разрешили открывать рабочие места для лохотронщиков, а я как раз задружился с акустиками из могучего Политехника. И начал регулярно опаздывать на семинары, не в силах оторваться от работавшего в сотне шагов от его величественного белокаменного фасада виртуоза, который выписывал стремительные фигуры Лиссажу перевернутыми пластмассовыми стаканчиками для бритья: под одним из них метался невидимый стеклянный шарик.

– Пистолет не наставляем, никого не заставляем, – дружелюбно покрикивал коленопреклоненный крепыш-виртуоз, внимательно оглядывая притормаживающую по пути от метро публику черными дерзкими глазами. – Моя ловкость рук – ваша целкость глаз.