Каменные клены

Есть трава Адамова глава, и та трава имать в Иванов день к вечеру и пронять ея сквозь злато или сребро, или сквозь крест серебряной. А угодна та трава, которой человек порчен злою порчею, дать пить, утопя в уксусе, тот час здрав будет. А корень ея как есть человек.

Иногда она приходила на второй этаж, в свою бывшую детскую и сидела там на подоконнике. Отсюда был виден кусочек сада, где постояльцы завтракали в хорошую погоду, зимой мама накрывала им длинный стол на кухне, там с утра топилась плита и было теплее всего. Гостиная же, украшенная синим ковром и граненой вазой с ветками остролиста, чаще всего пустовала, и Саша никак не могла понять, почему в эту комнату так неохотно пускают гостей.

Милая, это легкие нашего дома, в каждом доме должна быть одна совершенно пустая и чистая комната, говорила мама, но Саша только пожимала плечами. Спорить с мамой было бессмысленно — чуть было расстроившись, она поворачивалась к Саше спиной и уходила, едва заметно повесив голову. Мамино молчание было тяжелым, створоженным и странным образом занимало собой весь дом, подражать ему было невозможно, как нельзя подражать сердечному ритму кита — девять ударов в минуту, и все тут, такова океанская жизнь.

Глядя на мамину обиженную спину, Саша всегда чувствовала одно и то же: быстрый, острый укол в самое сердце, похожий, наверное, на укол шиповника, про который она читала в детстве, от него в королевстве все заснули — и королева, и лошади, и собаки, даже повара и поварята.

Время от времени мама уезжала в Кардифф к своей знакомой и оставалась там почему-то довольно долго — неделю или две, в такие дни отец переставал замечать Сашу и говорил с постояльцами сквозь зубы, дом приходил в запустение, на дубовом столе обнаруживались оставленные кем-то стаканы или мокрые круги от них, а кружевные занавески, будто по уговору, покрывались рыжими пятнами.

Вернувшись, мама всегда позволяла Саше мелкие вольности — читать в ванной, завтракать в постели, даже ставить пластинки в совершенно чистой гостиной. Особенно Саша любила скрипичный концерт в конверте с оперным юношей, завернувшимся в алый плащ, и русской размашистой надписью наискосок.

Музыка тоже была алой и размашистой. Саша садилась на пол и закрывала глаза. То, что она слышала, требовало именно сидения на полу, сквозняка из-под створчатых дверей, хриплого покашливания в нитяном нутре проигрывателя и даже постукивания капель в жестяном водостоке.

Прошлое и будущее казались ей соединенными этой музыкой, сегодняшними сумерками, шуршанием чьих-то шагов по садовой дорожке, той особой скудной английской тишиной, узнаваемой мгновенно, как узнаешь стены в детской: по запаху обойного клея, дырочкам от гвоздей и давно потерявшим смысл карандашным штрихам на дверном косяке — столько-то футов, столько-то дюймов, а сама Саша находилась ровно посередине, на толстом синем ковре, с полными ушами музыки и полным ртом монпансье.

1996

Есть трава попутник, ростет по пути, листочки, что язычки, по них, что жилки, а верх, сто рожек. Та ж трава добра, кто пойдет в путь, возьми с собою, что в пути зделаетса какая болезнь — испей с водою, то поможет Бог.

Когда отец Саши окончательно слег, Хедда стала толстеть и стариться с такой скоростью, как будто в одночасье потеряла целый ломоть жизни. Белки ее глаз покрылись розовыми прожилками, а волосы потемнели и совершенно выпрямились.

Саша решила было, что это от горя, и стала сочувственно присматриваться к мачехе, но вскоре поняла, что Хедда просто погибает без любви, той самой телесной любви, о которой у Саши было особое мнение, хотя о нем никто не спрашивал.

Ей было девятнадцать, когда пианист Натан Уотерман завел ее к себе в номер и выкупал в ванной, полной эвкалиптовой пены. Початок Натана оказался совсем не похож на тот, которым Поль Дольфус пугал Сашу в роще за школой — он был похож на озябшую птицу и совсем не страшный.

Саша поймала себя на том, что не стыдится Натана: с ним она даже не думала о своей груди, вернее, о том, что грудь была почти незаметна, как будто живот простирался до ключиц, самую малость припухая над диафрагмой.

— Не пойми что, не то сосновые чешуйки, не то ольховые почки, — сказала однажды Дора Кроссман в спортивной раздевалке и жалостливо хмыкнула.

С тех пор Саше всегда было неловко раздеваться под чужим взглядом, а вот перед Натаном она разделась сама, стоило ему попросить. Может быть, потому, что он позвал ее в ванную комнату и был такой веселый и нелепый, с распаренными розовыми коленями и мокрой темно-русой шерстью на животе.