Каменные небеса

Теперь Келенли ведет нас сквозь этот причудливый дом. Мы проходим в дверь и находим за домом огромный раскидистый сад. Вдоль ступеней и тропинок повсюду клумбы, аромат цветов привлекает нас. Это не те совершенные генджинированные клумбы возле дома с их скоординированными по цвету мигающими цветами; здесь растут дикие и, возможно, худшие цветы, их стебельки хаотичны по высоте, а лепестки часто совсем несовершенны. И все же… мне они нравятся. Покрывающий дорожки ковер лишайников заставляет рассматривать его пристальнее, потому мы общаемся короткими волновыми импульсами, пригибаясь и пытаясь понять, почему он ощущается так пружинисто и приятно у нас под ногами. Ножницы, висящие на жерди, будят любопытство. Я борюсь с порывом срезать себе несколько прелестных пурпурных цветков, хотя Гэва пробует ножницы и затем сжимает несколько цветков в руке, крепко, яростно. Нам никогда не позволяли ничем обладать. Я исподтишка, неотвязно слежу за Келенли, наблюдающей за нашими играми. Интенсивность моего интереса немного смущает и пугает меня, хотя противиться я не могу. Мы всегда знали, что проводникам не удалось сделать нас лишенными эмоций, но мы… ладно. Я считал, что мы выше такой интенсивности чувств. Это я считал надменностью. И вот – мы тонем в чувствах и реакциях. Гэва съежилась в углу с ножницами, готовая защищать свои цветы до смерти. Душва нарезают круги, безумно смеясь – я не уверен, чему именно. Бимнива загнала в угол одного из наших охранников и засыпает его вопросами по поводу того, что мы видели по дороге сюда; у охранника затравленный вид, и он, похоже, надеется на спасение. Салева и Ремва заняты напряженным разговором, сидя на корточках возле маленького прудика, пытаясь понять, кто плавает в нем – рыбки или лягушки. Их разговор полностью звуковой, земноречи совсем нет.

А я, дурак, смотрю на Келенли. Я хочу понять, что мы должны, по ее мнению, понять – как из того шедевра в музее, так и из нашей полуденной идиллии в саду. Ее лицо и сэссапины ничего не выдают, но это нормально. Я хочу просто посмотреть в ее лицо и окунуться в ее глубокое, мощное орогенистическое присутствие. Это нелепо. Вероятно, это неприятно для нее, хотя, если и так, она меня игнорирует. Я хочу, чтобы она просто посмотрела на меня. Я хочу говорить с ней. Я хочу быть ее.

Я решаю, что то, что я чувствую, – любовь. Даже если не так, идея достаточно нова, чтобы очаровать меня, так что я решаю следовать туда, куда меня ведет импульс. Через некоторое время Келенли встает и идет прочь оттуда, где мы восхищаемся садом. В центре сада стоит маленькое строение, вроде крохотного дома, но сделанного из кирпича, а не из целлюлозной растительной подложки большинства домов. Один решительный плющ растет на ближней его стене. Когда она открывает дверь этого дома, это замечаю только я. Когда она заходит внутрь, все остальные бросают делать то, что делали, и тоже встают, чтобы посмотреть на нее. Она останавливается, весело изумленная – думаю я – нашим внезапным молчанием и тревогой. Затем она вздыхает и молча показывает головой – Идем.

Мы ползем за ней.

Внутри – мы осторожно протискиваемся за Келенли – тесно. В домике деревянный пол и кое-какая обстановка. Он почти пуст как наши камеры в нашем здании, но есть некоторые важные различия. Келенли садится в одно из кресел, и мы понимаем – это кресло ее. Это ее… камера? Нет. Здесь повсюду странности, предметы, дающие интригующие намеки на личность и прошлое Келенли. Книги на полках в углу означают, что ее научили читать. Щетка на краю раковины предполагает, что она сама причесывается, а судя по количеству волос на щетке, делает это нетерпеливо. Может, тот большой дом – место, где предполагается, что она живет, и, может, она действительно порой спит там. Однако этот маленький садовый домик… ее дом.

– Я выросла вместе с проводником Галлатом, – негромко говорит Келенли. (Мы расселись по креслам, кровати и на полу вокруг нее, жаждая ее мудрости.) – Меня воспитывали с ним в ходе эксперимента для испытания его контроля – как я контролирую вас. Он обычный человек, если не считать капли нежелательного происхождения.

Я моргаю моими льдистыми глазами, думаю о глазах Галлата и внезапно понимаю много нового. Она улыбается, когда я разеваю рот. Но улыбка держится недолго.

– Они – родители Галлата, которых я считала своими – сначала не рассказывали мне, что я такое. Я ходила в школу, играла, делала все, что делает нормальная силанагистанская девочка, когда растет. Но они обращались со мной иначе. Долгое время я считала, что я сделала что-то такое. – Ее взгляд устремляется вдаль, тяжелый от застарелой горечи. – Я не могла понять, почему я такая плохая, что даже мои родители не могут полюбить меня.