Каменные скрижали

— Отец? Мать? Это было так давно и настолько тяжело, что иногда мне кажется, будто бы жизнь началась с того момента, когда я стал на себя зарабатывать… В более ранние воспоминания я не углубляюсь. Чувствую себя так, словно сам себя родил. Думаешь, я не заглянул туда сразу же после войны? Увы, там никого нет. Даже деревянного дома, покрашенного в пряничный цвет… Помню балки, полные клопов, — он улыбался, но глаза были полны печали, — над окном, для удовлетворения художественных потребностей, резные деревянные наличники, которые можно встретить во всей России. Не исправляй, в царской…

— Дом сожгли немцы?

— Слишком большая честь, просто велели евреям его убрать, разобрать, там провели улицу.

— Никто не уцелел?

— Даже память о них. Другой район, другие жители.

— Ты еще говоришь по-польски?

— Немного. Мы — народ способный, что необходимо, чтобы выжить. Я в один момент выучил бы даже венгерский. Уже неплохо справляюсь с хинди. Не люблю чем-то отличаться, хочу покоя. Природа нас одарила сверх меры, мы вечно должны делать деньги, нам надо больше учиться и работать по ночам. Необходимо укрепить свое положение, а это могут дать только деньги. А если ты их уже приобрел, люди тебе не простят… Поэтому я предпочитаю Азию, здесь в меня никто не тычет пальцем, что я еврей, возможно, даже не отличают от других. А если уж ненавидят, то так же, как всех европейцев. И я чувствую облегчение. Нормально дышу.

— Когда ты перебрался во Францию?

— Вовремя. Поехал в Алжир за полгода до поражения. Там дождался прихода американцев и де Голля. И тогда уже с ним до победы. У американцев хватало наших, если задашь вопрос на идиш, отмахнутся, но потихоньку помогут, посодействуют, дадут возможность наладить контакты. Наведут на след, шепнут по секрету. А что такое журналист? Человек, который знает, где искать информацию, имеет контакты. И который потом пишет совсем другое. Я — не какая-нибудь звезда, обычный репортер, но меня ценят. Что Нагар прислал, то сомнений не вызывает. А тебя я почему-то люблю…

Он наклонился и чокнулся с Тереи, приветливо улыбаясь.

— Если тебя прижмет, смело беги ко мне. У Нагара голова небольшая, но стоит столько, сколько в нее помещается… Ой, многие хорошо заплатили бы за то, чтоб вытрясти ее как копилку.

Он смотрел, прищурив глаза, вид у него был усталый.

— Пользуйся тем, что я испытываю к тебе слабость. Мой дед любил говорить, вложив большие пальцы рук в карманы жилетки: «Ну, Мориц, пробил твой час, говори, может, получишь, проси, только умно». И иногда давал мне двадцать копеек. Это были деньги. Нечего смеяться… А иногда брал за пейсы, наматывал на палец и тряс всю голову, было очень больно: «Ты, мешугенер [16], ты, оболтус, как ты посмел?», потому, что я у него обманом выманил пять копеек, чтобы пойти в фотопластикон, увидеть большой мир. Ох, мое счастье! А сейчас я нюхаю эту вонь от Рио-де-Жанейро до Гонконга и меня ничего не удивляет. Чего только не пожелаю, все могу иметь, но не чувствую от этого радости. Не на кого произвести впечатление. В нашей профессии не успеешь и рта раскрыть, чтобы сказать, каждый тебя тут же прервет, был, видел, лучше тебя знаю… Слова не дадут сказать.

Они выпили свое виски, как раз в это время начали входить другие участники конгресса, у бара стало тесно.

— Давай-ка займемся делом, — сказал Нагар, — нужно поработать, ты послушаешь одних, я — других. А за ланчем обменяемся информацией.

Он схватил горячей, сухой лапкой руку Тереи, потряс, словно давая какой-то сигнал.

— Спасибо за беседу, — тихо сказал он, — хотя, собственно говоря, это мне захотелось пооткровенничать. А если говорить честно, надо было бы сказать: спасибо за твое молчание, за то, что ты терпеливо выслушал старого болтливого человека.

Обед, к сожалению, обещал быть английским, из кухни доносился тошнотворный запах мятного соуса, которым обильно поливали черные куски баранины. Югославский журналист, рослый горец со шрамом на лбу, подозвал Иштвана жестом руки. Один из босоногих опереточных генералов, именно так здесь одевали официантов, уже отодвигал стул.

— А индийские блюда у вас есть? — спросил с надеждой Тереи.

— Да, сааб, но только вегетарианские.

— С curry [17]?

— С острым или помягче?. — уточнил официант, его черные усы были лихо подкручены вверх, белый накрахмаленный тюрбан и его собранные в складки концы торчали, как пучок перьев. — Минеральная вода? Кока-кола? Апельсиновый сок? А может, баночное пиво? У нас свежее, из Германии, — спрашивал он по привычке.

— Лучше воду.

Вода стоила дороже, чем другие напитки. Настоящая «Виши», которую ящиками привозили из Франции. Бутылка затуманилась, стакан покрылся каплями, газированная вода вызывала жажду.

— Не хотите водички? — спросил он югослава.

— С удовольствием, она напоминает наши источники, бьющие в пещерах… Мне не забыть эту воду, ведь я ее жадно пил после того, как мы оторвались от немцев, у нее был вкус жизни.

— О чем говорили на конгрессе?

— О Рабиндранате Тагоре как акварелисте.

— Ну, и как его оценивают?